вспыхнула холера. С ними проживали младший брат Константина, Петр, и их овдовевшая мать Софья. Народные волнения почти не тронули наш город, все продолжали жить, как прежде. Рабочие, надо заметить, Пашуковых уважали, те и больницы со школами содержали, и программы для народа организовывали, так что никто бесчинств не творил. Однажды только пришла крестьянская делегация поговорить о земле, но Константин уговорил их подождать, когда будет рассматриваться земельный вопрос на созыве Учредительного собрания. Среди них был один враждебно настроенный солдат, однако остальные на его подначивания не повелись. Кстати, у Пашуковых на тот момент имелись и охранные грамоты – крестник покойного Пашукова-старшего вошел в Моссовет сразу после революции, он и справил документы всей семье на случай угрозы жизни.
– Так они смогли пережить смену власти без потерь? – спрашивает Сабина, а сама ощущает направленный на себя интерес Тимура, как если бы он был солнечным лучом, падающего на оголенную кожу сквозь проем неплотно задернутой шторы. Сначала незаметный, теперь он заставляет девушку испытывать смутное беспокойство. Парень все дольше задерживал на ней свой взгляд, почти беззастенчиво рассматривая, пока слушал отца.
– К сожалению, нет. Не знаю, что стало причиной, но Петр рассорился с братом и оставил семью, чтобы стать одним из лидеров белого движения, за что через год его расстреляли. Мать братьев умерла от тифа, и супружеская пара остались одни, детей у них на тот момент еще не было. Жена Константина, Анна, тоже перенесла болезнь, но оправилась. Чета уехала на юг, в Крым – думаю, у них были планы пересечь границу – однако что-то не срослось, и они вернулись. Константин получил статус народного художника благодаря все тому же знакомству, в 20-х годах под его руководством в поместье открывается одна из Государственных свободных художественных мастерских. Потом, уже при его сыне, здесь был Дом писателей, а одно время, когда участились случаи политического злоупотребления психиатрией, даже тюремная психиатрическая больница. Держали в ней в основном политических заключенных, но обычных пациентов тоже хватало. Одна из пристроек, бывшая карцером для особо буйных, осталась с тех пор нетронутой – там, правда, ничего интересного, мы его больше как кладовку используем.
Сабина замечает краем глаза, что Тимур при упоминании карцера опускает голову, полотно скатерти мнется под его побелевшими пальцами. Услышав про тюремную больницу, она и сама чувствует себя не на месте – невольные мысли о матери путают разум, рассеивают ее внимание как расходящиеся круги от каменной гальки, разбивающей гладь воды.
– После развала Союзов мой дед приватизировал поместье обратно, опять же, связи помогли. Теперь эта земля вновь стала наследием нашей семьи. Надеюсь, мои дети сохранят его, – Чиркен с грустной улыбкой смотрит на сына, затем переводит взгляд на девушку. – Я не утомил вас своими историями, юная барышня?
Сабина всматривается
