хоть и испытывали симпатию к гёзам, не могли помыслить, что сопротивление не будет подавлено.
Осажденный гарнизон Мидделбурга, столицы Зеландии, еще держался, хотя всю округу контролировали гёзы. Замок Соубург, в течение пяти лет находившийся в распоряжении инквизиторов, становился слишком опасным местом, чтобы можно было оставаться в нем и дальше. Узнав, что испанская армия не спешит на помощь осажденным, председатель трибунала Кунц Гакке принял решение не ждать ответа на послание церковному министру Мишелю Байо из Брюсселя, но снаряжать обоз.
– Иоханна никто не видел со вчерашнего вечера, – встревоженный компаньон Бертрам Рош, в дорожной одежде, вооруженный до зубов, предстал перед отцом-инквизитором.
– Волк остается волком, – в сердцах бросил Кунц, успевший сорвать себе горло, крича на подчиненных, на охрану замка, испанцев, подчиненных коменданту осажденного Мидделбурга, на возчиков, нанятых в гильдии близлежащего Флиссингена по случаю отъезда.
– Он не простил нам смерть стаи, – сказал Бертрам. – Он отомстит.
– Пусть попробует, – зловещий оскал инквизитора едва ли уступал волчьему.
– Что делаем с оставшимися узниками? – этот вопрос не давал покоя отцу Бертраму с тех самых пор, как решение об отъезде было окончательно принято. Об отъезде, так похожем на бегство.
– Яви милость еретикам, – сказал Кунц. – Ты же любишь это.
– Уж не слышу ли я упрек в твоих устах? – оскорбился компаньон.
– Это не упрек тебе лично, брат, – сказал инквизитор с горечью, – я злюсь на себя, на нерешительного Мишеля Байо, на Великого Инквизитора Эспиносу, которому безразлично происходящее во Фландрии. Если бы покойный Фернандо Вальдес, автор устава инквизиции, вдруг узнал бы о бесчинствах и расцветающей ереси во вверенных моему попечительству землях, он отрекся бы от такого сына.
– Даже Вальдесу, а до него самому Торквемаде, было не по плечу сделать весь мир католическим, – сказал Бертрам Рош. – Boni pastoris est tondere pecus, non deglubere[11]. Я верил твоим аргументам и делал все, что ты велел, брат, но часто я задумывался, оправдана ли та жестокость, с которой мы искореняли реформатов, а в особенности, бедных меннонитов в Гронингене. Их стоны и крики до сих пор преследуют меня. Ты говорил, что сам Филипп, его католическое величество, сказывал, что готов отречься от престола, если подданные его перестанут исповедовать святую Римскую веру. Может быть, это его ошибка, Кунц? Может быть, мы все заблуждались?
– Брось, друг мой и брат, это лишь минутная слабость, – Кунц обнял отца Бертрама за плечи, заглянул ему в глаза, – мы на время оставляем лишь несколько ничтожных островков Зеландии. Католический мир не рухнет от этого, он, правду сказать, даже не заметит потери. К тому же, мы еще вернемся сюда.
Бертрам покачал головой, будто бы не слышал друга, думая о чем-то своем.
– Давай выпустим узников, – сказал он. – Явим зеландцам милосердие.
– Я и сам склонялся к этому, брат, – сказал Кунц, –
Хороший пастух стрижет овец, а не сдирает с них шкуру (лат.)
