style="font-size:15px;"> – Ладно. Я сейчас пробегусь с ружьем.
– Только не уходи.
– Я близко.
Максим все также сидел на своем валуне и говорил, обращаясь к устойчивым язычкам огня.
– … и, наконец, последнюю точку в их жизненном цикле ставит мужчина. Когда он польет икру своими молоками, их пара обречена и медленно погибнет. Обезображенные тела катятся вниз по реке, но лишь человеческой молоди через какое-то время вновь удается вернуться… Спасибо Дина, – он взял полотенце. – Все хорошо, только понимаешь… слизь… Неприятно.
Он протер руки и, растопырив пальцы, опять посмотрел на свет. Потом пооттягивал между пальцами будто что-то податливое, резиновое, и снова протер каждый палец.
– Ничего страшного, это плавники. Спасибо, Дина. Садись, я сейчас закончу.
– Да вы говорите, говорите, Максим Валерьянович, – сдавленным голосом поддакивала Дина. – Вы говорите, я слушаю. Я буду делать дела…
– Я ведь давно догадывался, ибо подспудно чувствовал, значит, интуитивно знал…
Градька не стал далеко уходить, он прошелся вокруг по кустам, потом дошел до реки, с трудом перешел на тот берег – вода грозила смыть переправу. Вермут повизгивал сзади, боясь ступить на дрожащие, гудящие доски.
– Черт с тобой, оставайся, – отмахнулся от Вермута Градька и начал быстро подниматься на вырубку, навстречу вражеской рати леса. Добравшись до недоруба он обернулся. Изба отсюда виднелась отчетливо, от костра строго вверх поднимался тонкий дымок, Максим сидел, слившись с валуном.
Неожиданный шум заставил вскинуть ружье. Из недоруба вышла горбатая кабаниха со своим полосатым выводком, мелкоглазо посмотрела на Градьку, совершенно не признавая в нем человека, но предпочла увести поросят обратно.
Градька, высматривая кабанчика пожирнее, стал медленно обходить недоруб по кругу. Кабаниха, словно что понимая, тоже двигалась внутри недоруба и все время оказывалась на линии огня, закрывая собою выводок. Плюнув, Градька повернулся спиной, но едва успел сделать шаг к наступающему подлеску, как судорожно втянул голову в плечи… Быстрый мягкий шум, за ушами оглушительно лязгнуло, удар в спину послал его вперед кубарем, но на лету он еще успел схватиться рукой за затылок. Ударился о землю локтем, руку словно пронзило током, ружье отлетело.
Градька крутился, отбивался ногами, рваные лоскуты сапога хлопали в воздухе, как черные крылья. Наконец, отдал ей в зубы левую руку, пока непослушной правой нашаривал на поясе нож. Ударил снизу, в мягкое брюхо. С силой продернул лезвие на себя. Кишки вывалились ему на живот, потом, как живые, стали отползать на землю и уползли вовсе.
Он опрокинулся на бок и только тут увидел ее целиком. Волчица отползала. Боком, рывками. Заднею лапою, с тем свернутым набок кривым полумесяцем-когтем, она зацепливалась за внутренности и еще сильней выдирала их из себя – уже грязные и облепленные былинками, земляной трухой и вездесущими муравьями. Скалясь и мелко-мелко прищелкивая зубами, она прикусывала
