от чего-то важного, тронул. Тронул, а мы ни с места – полозья примерзли. Тогда коренник, как будто с духом собрался и дернул еще раз. Полозья завизжали, захрустели. Сдвинулись. Все мы обернулись к маме, чтобы увидеть, что она понимает нашу радость и разделяет ее, замахали ей руками, варежками, платками. Замахали быстро, потому что нам хотелось ехать быстро.
Но ехали мы очень медленно. Я перестал махать и стал искать глаза возницы. Но кроме спины в тулупе с веревкой и верха шапки я ничего не видел. Коренник шел. Не бежал, а шел, и мне казалось, что он вообще не может бегать, а, как водовозная кляча, может только тащиться, искажая, портя нам всю радость катания, всю масленицу.
Около домов, что мы проезжали, стояли знакомые мне мальчишки в валенках, к которым были прикручены веревками коньки (на мальчишку по одному). Мне так хотелось, чтобы наши лошади мчались, а мальчишки – каждый на одном коньке – цеплялись бы за наши розвальни и друг за друга и катились бы за нами. Но ребята не обращали на нас внимания. Наша медленная езда не вызывала у них зависти и даже малостью не привлекала.
Повернули на Некрасовскую улицу, выехали на Вал. Кучер натянул вожжи, и коренник побежал! Правда, вразвалку, лениво, но побежал! Как жалко, что мальчишки этого не видели. Не видели, как мы, мне казалось, помчались. Я даже привстал навстречу ветру, хоть и слышал сзади голос сестры: «Юра, сядь! Что говорила мама? Сядь сию минуту!» Но я даже не оглянулся. Мы мчимся. Мы летим. Лошади бегут, я стою, и ветер рвет на мне шарф и шапку. Мне не страшно. Я закаленный. Я бы и руки сложил на груди, да просто знаю, что там, сзади, не поймут этого. Ну уж, ладно, не буду, но посмотрите, как мы летим! В это время коренник поднял хвост, под хвостом его, как в фотообъективе, раскрылась диафрагма, и он, перебирая ягодицами и иногда издавая хлопающие звуки, будто лопаются мыльные пузыри, выбросил из себя тугие клубки. Несколько раз он открывал и закрывал диафрагму, потом закрыл, опустил хвост и побежал резво. Мы ехали по Валу, и многие прохожие останавливались и, улыбаясь, смотрели на нашу тройку. А и то, масленица!
Но вот выехали на Преображенскую заставу и повернули налево к Архиерейскому пруду. Тут мы увидели другую тройку, которая, промчавшись по другой стороне Бульвара (от пруда), круто заворачивала, пересекая нам дорогу. Нашему кучеру пришлось даже резко рвануть вожжи, чтобы подать лошадей вправо. «Шалые! – ругнулся кучер. – Прямо шалые!» И почему-то улыбнулся. Надя, Валя вскрикнули от резкого поворота в сторону, а я понял, что моя надежда на нашу тройку тщетна. Да и кучер не любит быстрой езды, он обыкновенный возница, и лошади его – клячи, и вожжей его мне не надо.
Шалая тройка виднелась далеко впереди нас, по обе стороны ее розвальней клубился снег, и сами розвальни от большой скорости кидало из стороны в сторону, и веселые крики, вопли, взвизгивания седоков говорили о том, что для них масленица веселая, озорная, даже шалая, а наша масленица – тихая езда на унылых лошадях. «Ездили? – спросят нас – Ну, ездили. – На тройке? – Ну, на тройке». Но масленицы не было. Мне это было
