на сенях. Патриарх встречал государя посреди Крестовой палаты. Благословив государя и приняв его под руки, патриарх шел со своим державным гостем на обычное место, где возглашал «Достойно» и «Приходную молитву», после чего давал благословение государю и всем своим гостям. Государь садился на большую лавку на южной стороне палаты. Патриарх на восточной стороне, на лавке под образами. На лавке у северной стороны – бояре. У дверей палаты становились по чину стряпчие, стольники и прочие. Начались «прощальные чаши». После «прощальных чаш» бояре и прочие чины по указу государя выходили в сени. Оставляло под конец палату и высшее духовенство. Государь и патриарх оставались совершенно одни с полчаса времени. Затем палата вновь наполнялась всеми присутствовавшими при обряде. Патриарх снова возглашал «Достойно» и затем «Прощальную молитву». Благословив государя и гостей своих, патриарх отпускал всех. Из Крестовой палаты государь шествовал в Чудов и Вознесенский монастыри. В Благовещенском соборе он прощался у святых мощей, в Архангельском – у гробов родителей и предков.
Во дворце государь прощался с ближайшими к нему особами, с «комнатными», равно как и со всеми лицами, служащими у его государева двора.
Наконец, в этот великий Прощеный день великий государь вспоминал и тех, кто, может быть, более всего нуждался в прощении. Начальники всех приказов докладывали ому о «колодниках, которые в каких делах сидят многия лета». Весьма многим государь изрекал освобождение. Так заключался этот знаменательный день.
Тройка
Наступил последний день масленицы. Последний день дозволенного веселья. Всей семьей мы ждали, когда к дому подкатит традиционная тройка, чтобы ехать кататься по Черкизовскому валу и бульвару.
Был легкий мороз, казалось, что совсем не холодно, но когда долгожданная тройка появилась и встала напротив наших ворот, то у коренника, вскидывавшего к дуге голову так, будто он хотел откинуть шевелюру, или будто ленты, повешенные на дугу ради масленицы, ему мешали, я увидел вокруг ноздрей комки инея, и понял, что это мороз и такой иней будет у каждого из нас. Мне всегда нравились заиндевелые брови и волосы на висках и краях шапки.
Сели, шаля. Шалости начались уже с одевания. Когда кто-нибудь опаздывал, мы нарочно прятали его варежки, и, к нашей радости, он суетливо начинал их искать и спрашивал у нас: «Ну, скажите, спрятали ведь? Да?» А мы, все отъезжающие, в том числе и мама, которая не ехала с нами, а только нас заботливо провожала, смеялись и кричали: «Да нет же, ну, скорей! Ехать надо, а тут варежки!» Варежки, наконец, находились, и это вызывало еще больший смех. Мы, толкаясь, стараясь посадить друг друга в снег, выскакивали к розвальням, где на облучке сидел кучер в тулупе, подпоясанный веревкой и в шапке-ушанке с опущенными, но не завязанными «ушами». Повалились в розвальни на сено под нескончаемые напоминания мамы: «Осторожнее!
