топливом эту корзину и не пришлось бы заканчивать это глупое притворство тем, что за окном еще пока только осень. Но Лондон стирал ее воспоминания и ответственность за этот дом. Едва она попадала в город, Бердленд – породившая ее земля, ее родня – становился для нее чем-то вроде давней истории.
– Тогда завтра я прогрею дом для вас, – сказала она.
С тех пор как Лонан ослеп, движения души стали с большей легкостью проявляться на его лице. По нему промелькнула быстрая и ясная улыбка, и, как обычно, ее кольнуло угрызение совести. Сознание того, что тебя любят, не должно быть тяжким бременем. Пытаясь согреться, она сунула руки в рукава и обнаружила скомканную бумагу.
– Эй, у меня есть кое-что для вас, – она опустилась рядом с отцом на колени и развернула оберточную бумагу.
Склонив голову, он прислушивался к шуршанию, а она поднесла угощение к его носу. По цвету оно так напоминало янтарь, что казалось, под крупинками сахара скрывается пойманное в ловушку насекомое.
Его ноздри вздрогнули.
– Похоже на персик. Нет, персик или апельсин.
Она коснулась угощением его губ, и он открыл рот пошире, как птенец – клюв. Он помедлил, ощущая его на языке, затем закрыл рот и начал пробовать на вкус. Опять укол вины; глубина наслаждения этим вкусом, отразившаяся на отцовском лице, вызвала у нее смешанное чувство радости и стыда.
– Этот фрукт называется абрикос, – сообщила она.
Дул слабый ветер, но вибрации колышущихся сетей проникали в этот покрытый ими дом. Позволив знакомым колыханиям убаюкать ее, Шэй уснула, свернувшись вокруг прорезавшего комнату дерева, служившего своеобразным проводником между землей и небом.
Она проснулась от холода. Просочившись под одеяла и одежду, он принялся изводить ее: «Вставай, поднимайся». Шэй передвигалась как можно тише; достаточно быстро, чтобы разогнать кровь в закоченевших пальцах, но достаточно медленно, чтобы не разбудить отца. В дровяной корзине две хилые ветки валежника и никакого завтрака. Она могла оставить остатки хлеба на обед Лонану, ведь до ее возвращения в доме больше не будет ни крошки еды. Запалив сухую древесину, она поставила кипятиться воду. В таком холоде она будет закипать вечность, поэтому, устроившись в ожидании на пороге, Шэй принялась разглядывать просторы Бердленда.
Над болотными низинами возвышался огромный купол из сетей, более шестисот футов в высоту, выше собора Святого Павла, как любили хвалиться авискультане. Даже на пороге своего удаленного от центра дома Шэй слышала, как оживляет небеса утренний птичий хор. Она сидела дольше обычного, проникаясь красотой. Щебет и песни накатывали и перехлестывались, как волны прибоя, голоса накладывались друг на друга, постепенно достигая единой гармонии. Мелодия удерживала всех, и все поддерживали мелодию. Как горожане могли довольствоваться звонами церковными колоколов и унылой музыкой месс, если каждое утро в воздухе витало такое сладкозвучное, трепещущее безвластие?
Толчок
