не может согласиться с этим. Он убежденно и настойчиво отстаивает свое право не только думать, но и говорить обо всем. Но, чем больше и лучше он говорит – а В. Иванов мастер хорошо говорить – тем упорнее отказывается М.О. его слушать. Иной раз кажется, что вот-вот изменит он принятому им на себя обету сдержанности и не своим голосом крикнет, как когда-то Верлен: trends l’eloquence et tords lui son cou <сломай шею красноречию. – Из стихотворения “Искусство поэзии”>. В последних письмах взаимное раздражение друзей и соседей по комнате становится уже совершенно явным. Что бы ни сказал В. Иванов – М.О. отвечает: нет, не то. Прекрасно, чудесно выражено, но не то. “В смертный час я вспомню не об этом” – и в “трудные, роковые минуты жизни не это мне понадобится”… С такими “критериями” в душе слушает М.О. чарующие речи В. Иванова – и чары рассеиваются, волшебный жезл его теряет свою чудодейственную силу. В. Иванов не может простить своему другу его “жестоковыйности”», и, под конец, начинает бранить его – называет его “русским интеллигентом”, “бегуном” (все это очень сильные бранные слова в устах В. Иванова), корит его “беспамятством” и т. д. На этом переписка заканчивается: друзья не могли ни до чего договориться.
“«Переписка из двух углов” относится к 1920 г А в 1922 г. вышли две книги М.О., которые я уже назвал: “Ключ веры” и “Гольфстрем”. Если бы в 1922 году друзья снова попали в здравницу и вздумали продолжить переписку, В. Иванову пришлось бы отказаться от главных, даже от всех пунктов своего обвинения. У М.О., как оказывается, была память – и превосходная. В. Иванов только до Египта добрался, и Египет ему казался пределом, за которым для человека история прекращается. М.О., опираясь на данные филологии, старается проникнуть в еще более глубокую старину – в т. н. доисторические эпохи. И в “руссоизме” М.О. оказывается неповинен: он не только не стремится к опрощению, он является пред нами во всеоружии современной учености и с истинной любовью говорит о своих и чужих “идеях”. В. Иванов, горделиво заявивший о себе, что он настолько же европеец, как и русский – принужден был бы признать в своем недавнем противнике единомышленника. И это, пожалуй, было бы для него величайшим торжеством: ведь он только того и добивался, чтобы принудить своего друга, или, как он осторожно говорил, привести его к “вольному приятию” тех идей, которые он выработал за долгие годы своей литературной деятельности. В. Иванов – человек терпимый (недаром он себя европейцем называл), он всегда готов разрешить своему другу свободу в выборе идей – единственно, что было для него невыносимым, это готовность М.О. “кинуться в Лету, чтоб бесследно смылась с души память обо всех религиях и философских системах, обо всех знаниях, искусствах, поэзиях”. Такого устремления В. Иванов не может простить М.О. И, я думаю, не только В. Иванов: никто из современных культурных людей не разрешит своему ближнему такую свободу. Да и свобода ли это? Больше того: нужна ли была в самом деле такая свобода М.О.? Не вправе ли был бы В. Иванов, указывая на “Ключ веры” и «Гольфстрем», сказать М.О.: “ты, который мечтал освободиться от философских
