не сыскать», – с видом знатока ответил молодой человек в маленьких очочках и с прыщами на лице.
– «Жечь было удовольствием» – выкрикнула тут же девушка в длинном голубом платье с ярко накрашенными губами и короткой стрижкой.
–«Так», – гнусаво протянул, расплываясь в какой-то сладострастной улыбке кресельный толстяк, – «еще варианты».
Но вариантов больше не было.
«Превращение» Кафки – без вопросов», – продолжил он, смотря сквозь нас, словно за нашими спинами надеялся разглядеть ошеломляющее начало для какого-нибудь рассказа.
«Что до начала 451-го градуса по фаренгейту, то оно послабее, но тоже цепляет вас, потому как вы хотите выяснить во-первых, что, или может кого жгут, во-вторых кто и почему жжет, а чтобы выяснить это вы вынуждены читать дальше, что означает, что первой цели писатель достиг, вниманием вашим таки завладел».
Видя, что вариантов ошеломляющих начал больше не поступает, толстяк продолжал:
«В лучших первых строках мы тоже можем видеть типологии.
Например, некоторые первые строки поражают читателя за счет своей необычной стилистики и виртуозного владения словом, которое в них демонстрирует автор.
К таковым можно отнести замятинское начало в рассказе «Икс»:
«В спектре этого рассказа основные линии – золотая, красная и лиловая, так как город полон куполов, революции и сирени», – шпарил толстый креативщик наизусть.
«Силен засранец, – думал я про себя, – «ишь, как стелет целыми абзацами по памяти, сразу видно готовился серьезно».
– «А бывают такие, которые напротив ошеломляют и обезоруживают читателя своей словно нарочитой простотой и даже абсурдностью».
В частности, такое начало нам демонстрирует Бэнкс в «Вороньей дороге»:
«В этот день взорвалась моя бабушка».
Или возьмем похожее начало, но чуть-чуть более многословное:
«Был холодный ясный апрельский день, и часы пробили тринадцать», – продолжал сыпать цитатами наизусть оратор.
– «Да, – вертелось у меня тогда в голове, – как говорил шариков: первоклассный деляга, ему бы на митингах выступать, и литературу он похоже знает, по крайней мере, знает цитаты».
– «Какого черта», – продолжал наш тучный созидатель писательских талантов, – «думаете вы, впервые сталкиваясь с этой строкой, никакие часы никогда не бьют тринадцать, максимальное количество ударов любых часов – двенадцать.
Тут у вас, разумеется, автоматически возникает желание разрешить эту путаницу, прояснить этот оксюморон, а выход для этого только один – читать».
Козлов говорил, и было видно, что от своих речей он получает жгучее наслаждение.
Его глаза на выкате блестели, он яростно жестикулировал своими пухлыми ладонями, не отрывая локтей от поручней кресла, чертя ими в воздухе две равные окружности, будто колдовал, или заряжал воду, как Алан Чумак для зрителей
