смотрю ему в глаза и спрашиваю:
– Дальше тоже мне раздевать?
– Не останавливайся.
Я беру в руки его ремень и пытаюсь его расстегнуть. Но не понимаю, как. На нем какая-то странная защелка и без инструкции не разобраться. Я снова поднимаю глаза на Храмцова и прошу помочь.
– Как в самолете, – только и говорит он.
– Я никогда не летала.
Он берет мои руки в свои и показывает, как. Потом отпускает меня, и я остаюсь один на один с его ширинкой. Я чуть оттягиваю на себя замок и стараюсь не касаться того, что выпирает в его брюках. И не просто выпирает, оно шевелится и будто бы торопится вырваться наружу. Я поднимаю глаза и теперь смотрю на его грудь. Она вздымается еще выше, и моя челка ходит ходуном.
Я приседаю, опускаю голову как можно ниже и помогаю ему выбраться из брюк. Они следуют за рубашкой.
А потом встаю, смотрю в глаза шефу и жду, что он прекратит мои мучения, но больше не узнаю его. Он с рыком срывает с меня пеньюар и припадает губами к моей шее. А его руки в это время сдирают с меня всю одежду, я слышу, как трещит ткань и меня охватывает ужас.
Но даже звука не могу издать, чтобы закричать.
В следующее мгновение я оказываюсь на кровати, и его губы начинают жадно лобызать мое тело, но чувство такое, будто он ищет место помягче, чтобы меня укусить. Но таких мест нет на моем теле. И тогда он раздвигает мне ноги и припадает губами туда, где я и не ждала его видеть.
А я напряжена и не могу расслабиться. Я жду, когда он прекратит пробовать меня на вкус, и войдет в меня. И боюсь, что мне будет больно.
Как это было в первый раз.
Да и во второй удовольствия я тоже не получила.
Мне было семнадцать, ему двадцать, он шептал мне о любви, но делал все резко и грубо, и я думала только о том, чтобы это поскорее закончилось. Он говорил, что во второй раз не будет больно, и я поверила. Но в третий – не согласилась, и мы расстались. Не о такой любви я мечтала и не так все себе представляла.
И неужели по-другому не будет? Неужели все мужчины грубые мужланы и им видится удовольствие именно таким?
Я не могу сдержаться и плачу: от страха, от разочарования, от обиды и от неизбежности терпеть эти муки как минимум полгода.
И вдруг все прекращается. И я слышу только свои всхлипывания и чувствую, как мои уши заливают слезы. А руки сжимают подушку, и мне кажется, она стала частью меня.
Я не открываю глаз, не вижу и не слышу Храмцова, и мне все равно, где он. Я думаю о том, что если он потребует вернуть ему деньги, то мне дорога одна – вниз головой с восемнадцатого этажа. Потому что большей части денег уже нет.
Жерар в частной клинике, кредит погашен. Оставшаяся сумма в банке. На ремонт и на непредвиденные расходы для лечения брата.
Я повернулась на бок, поджала ноги и, нащупав одеяло укрылась им с головой. Меня всю трясло, и я никак не могла успокоиться.
А потом я представила маму. Как
