с загадочным паном Юрием, стали для Кати сплошным мучением, настолько непривычные чувства владели теперь ее душой, тесня сердце странной печалью. Впору припомнить народную поговорку – вот те, бабушка, и Юрьев день! А она-то, дура, радовалась этой затее со шпигуном… думала позабавиться захватывающим приключением, поиграть, полицедействовать, ан вон оно как обернулось. Красавчик пан, небось, и не помнит о ней! Иначе давно бы уж воспользовался приглашением отца отобедать… и то верно, на что она ему? Мало ли он у себя в заморских краях красавиц повидал? На кой ляд еще одна. Но так было лишь в первые дни. Вскоре, устыдившись собственной слабости, она постаралась взять себя в руки, даже успокоилась, или так ей казалось? Но это была уже другая Катя. Она первая это заметила и поспешила объяснить тем, что взрослеет, – когда-то же все едино, придется.
Заметила перемену и Федотовна, но объяснила по-своему. Замуж девке пора – хочет она того али нет, а пора. По весне осемнадцать годков сравняется, шутка ли… другие и помоложе, а давно замужем, уже не по одному дитю нарожали, а эта все стрекозой непотребной пребывает, своевольничает да отцу перечит – кому такая нужна? Оно, конечно, вон и Анна Салтыкова тоже в девках сидит… ну, да то дело иное. Она у них то ли дурочка, то ли блаженная. И, ежели, по правде рассуждать, так кому охота дурочку, да еще хворую, сватать? Такую, иначе как в монастырь, некуда девать. Так то всегда успеется… чего спешить? Семейство богатое, лишний рот не в тягость. Иное дело, нашему горемыке, Петру Афанасьичу… концы-то с концами и так еле сводит. А тут еще – Катька! Как такую ндравную девку с рук сбыть, неведомо. Было бы приданое поболе, а так… будто мало ему хлопот с сынками, а ведь энтих дуроломов тож, небось, и пристроить, и оделить надобно. Эх, бедолага ты, Афанасьич, бедолага! Кабы не померла наша Софьюшка, супруга твоя ненаглядная, иное бы дело было – при ней в дому порядок блюли. И детки свое место знали, и дворня при деле была, глотку не драла, баклуши не била, оттого и достаток был…
Мамка Федотовна любила поговорить, а потому с годами, за неимением достойного собеседника, стала разговаривать сама с собой, да так увлеченно, что постоянно попадала впросак. Вот и сегодня, озабоченная тяготами семейства Вельяминовых, к тому же занятая разборкой Катиного сундука с приданым, она не услышала и не заметила, как в спаленку вошла и тихо села у окошка ее питомица. Да и не мудрено, раньше девка не входила, вихрем влетала, то смеясь, то ругаясь… а тут проскользнула словно тень, послушала ее причитания, да вдруг и говорит:
– Пора тебе, мамушка, язык твой болтливый подрезать, иначе всех когда-нибудь под монастырь подведешь!
Взвизгнув от неожиданности, Федотовна схватилась за сердце, да так у сундука на пол и осела.
– Да нешто я чего дурного про кого молвила? Это за что же мне теперича, будто татю, язык-то рвать?!
– Будет тебе лицедействовать! – прикрикнула Катя. – Кому твой язык зловредный нужен! А вот помалкивать не мешало бы, не то перестану с тобой делиться, ни о чем никогда не расскажу… Ну, давай, подымайся! –
