революционной деятельности.
Ю. М. Лотман, анализируя стихотворение Пушкина «Генералу Пущину», писал: «Парадоксальное сочетание масонского “молотка” и политического призыва к свободе, комизм которого был очевиден для привычных к масонским текстам декабристов, завершалось строфой, открыто иронизирующей над попыткой одеть декабристское содержание в масонские одежды. Ясно ощутимая аудиторией масонская терминология (образ “темного града”, “просвещенного” светом “братьев-каменщиков”) комически контрастировала с образной системой первой строфы. Масонская лексика дается с отчетливой иронической интонацией. А типичный для кишиневских посланий Пушкина резкий стилевой контраст революционно-гражданской патетики и вступающей с ней в игру иронии воспроизводит пушкинское восприятие самой ложи “Овидий” – ее сущности и ее оформления»[202].
Стилистическая ирония, отмеченная Лотманом, еще не снимает сочетания на идеологическом уровне масонства и революции и не объясняет, почему в герои стихотворения выбран именно П. С. Пущин, а не В. Ф. Раевский или Пестель. Уподобление Пущина испанскому революционеру Квироге в первом четверостишии, на фоне отмеченного выше уподобления М. Ф. Орлова Наполеону, имеет, как представляется, особый смысл. Главнокомандующий революционной армией в Испании Дон Антонио Квирога не повторил путь Наполеона к власти. Испанская революция привела не к военной диктатуре, а к восстановлению конституции и созыву кортесов. Квирога же фактически стал частным лицом. Таким образом, если во Франции Наполеон, свергнув конституционный орган, Директорию, стал диктатором, то в Испании офицеры Квирога и Риего свергли абсолютистский режим Фердинанда VII и тем самым способствовали установлению конституционного строя. А это, в свою очередь, в представлении Пушкина, открывало путь к установлению вечного мира в Европе. Уподобление Пущина Квироге свидетельствует, во-первых, о том, что Пушкин видел в генерале Пущине антипода генералу Орлову, а во-вторых, что масонство с его идеей мирного просвещения людей представлялось ему тем сообществом, которое способно в послереволюционный период обеспечить мирное преобразование Европы и России.
Итак, «наполеоновским» планам Орлова в сознании Пушкина противопоставлялись, с одной стороны, утопические идеи аббата Сен-Пьера в их руссоистской трактовке, а с другой – не менее утопические идеи масонского просвещения.
После восстания 14 декабря 1825 г., когда декабристы были удалены от активной политической деятельности и проблемы политического честолюбия для них потеряли былую актуальность, в их оценках Наполеона произошли существенные изменения. На первый план теперь выдвигается величие и масштабность его личности. Свое понимание наполеоновской политики М. Ф. Орлов изложил в «Капитуляции Парижа»: «Наполеон не был кровожаден! Сердце его в дружеских беседах часто открывалось для самых нежных ощущений; он тысячу раз доказывал в продолжение государственной
