ни говорить, если на то нет желания палаты. «Не важно, – ответил король. – Думаю, мои глаза видят все не хуже любых других». В повисшей в зале зловещей тишине он еще некоторое время скользил взглядом по скамьям, прежде чем признать поражение. «Все мои пташки упорхнули», – сиротливо произнес он и, сойдя с места спикера, пошел прочь «в гораздо более недовольном и злобном настроении, чем входил». Что ж, было отчего.
Предполагаемый акт насилия провалился. Тем же вечером Дигби предложил, что пойдет в Сити с Лансфордом и арестует обвиняемых. Карл ответил отказом, но с отчаянным упорством сделал еще одну попытку. Он заставил Эдварда Николаса написать прокламацию, призывавшую верных ему лондонцев выдать обвиняемых. Лорд-хранитель Литтлтон отказался поставить на ней свою печать. Карл был непреклонен. Он поехал в Сити. Лавки были закрыты, но на улицах толпилось множество людей. Какой-то фанатик бросил в королевскую карету листовку озаглавленную «По шатрам своим, Израиль!»[9]. Это был открытый призыв к восстанию. Лорд-мэр созвал Городской совет, но туда явились только что избранные члены-пуритане, хотя, по обычаю, днем вступления в должность новых членов совета считался первый понедельник после 12-й ночи. Тем не менее лорд-мэр не решился их выгнать, опасаясь еще больших неприятностей. Король пообещал им неприкосновенность их веры, свободный парламент и быстрые действия против ирландских бунтовщиков, но вместе с тем потребовал, чтобы ему выдали пятерых предателей, которые, как он считал, прятались в Сити. Одни члены совета стали кричать: «Привилегии!», другие, но не многие, начали было кричать: «Боже, храни короля!»
«Никакие привилегии не могут защищать предателя от законного суда», – сказал Карл и пошел обедать с лорд-мэром и шерифами. Но теперь он знал, что Герни, каким бы лояльным он ни был, не мог отвечать за Сити. Он не мог отвечать даже за себя, и в тот же вечер озлобленная толпа напала на него. Когда Карл в зимних сумерках ехал домой, люди, которые меньше чем за шесть недель до этого приветствовали его возвращение радостными криками и факелами, обступили его карету с криками: «Привилегии! Привилегии!» Те, кто ехал с королем, первый – и, возможно, единственный – раз заметили, что он расстроен.
И у него была причина. Он потерял Лондон.
На следующий день палата общин собралась в Гилдхолле и выпустила прокламацию, осуждая как врага народа любого, кто помогал королю в его попытке задержать членов палаты. (Сами обвиняемые вполне комфортно отсиживались в доме на Коулман-стрит.) Городской совет, не обращая внимания на лорд-мэра, составил петицию против католиков при дворе и сэра Джона Байрона, командовавшего Тауэром. С часу на час ожидалось, что яростные королевские «кавалеры» – по слухам, их количество доходило до 1000 – нападут на Сити. Подмастерья складывали штабелями скамьи, сооружая на улицах баррикады, женщины готовили котлы с кипятком, чтобы лить его из окон, милиция была приведена в боевую готовность.
В
«Когда весь Израиль увидел, что не слушает его царь, то отвечал народ царю, говоря: какая нам часть в Давиде? Нет нам доли в сыне Иессеевом; по шатрам своим, Израиль! Теперь знай свой дом, Давид. И разошлись все Израильтяне по шатрам своим» (Вторая книга Паралипоменон, 10).
