Германии»[366].
Общий подход советского руководства к возможности сочетания дипломатических и экономических инструментов для завоевания политического влияния в СССР в сопредельных аграрно-промышленных странах коренился в том же своеобразном реализме, который на протяжении большей части межвоенного двадцатилетия диктовал ему страх перед интервенцией и вызывал обвинение в «национальной ограниченности» со стороны левой оппозиции и традиционалистов-государственников[367]. В полемике с Чичериным относительно «нашей экономической политики в государствах Востока» в начале 20-х гг. Сталин отчетливо сформулировал возражения против идеи «противодействовать поглощению восточных стран», Латвии и Польши, «антантовским капиталом». «Для меня несомненно, – отвечал Сталин, – что мы ни по торговой, ни по промышленной линии тягаться с врагами в упомянутых выше [восточных. – Авт.] странах не в силах, пока – 1) курс русского рубля падает, 2) экспортного фонда нет у нас или почти нет, 3) наш торговый баланс отчаянно пассивен, 4) нет у нас достаточного количества золота, могущего компенсировать наши хозяйственные недочеты по трем предыдущим пунктам»[368]. Нетрудно заметить, что ни один из аргументов Сталина против широкого использования экономических инструментов в международной политике СССР, не утратил актуальности и десятилетия спустя[369]. Поэтому итоги экономического проникновения в Северо-Восточной Европе, на которое было нацелено внимание советских политиков, дипломатов и военных во многом оказались подобны результатам российских усилий закрепиться на Ближнем Востоке в конце XIX – начале XX в. «Если на периферии Империи в Центральной и Восточной Азии Россия была в состоянии с долей успеха подражать способам и средствам, применяемым современным империализмом», то в области, где ей приходилось сталкиваться с более развитой международной финансовой и коммерческой инфраструктурой, российский империализм оставался весьма «несовременным», его экономическая отсталость приходила в прямое противоречие с внешнеполитическими приоритетами[370]. Более не питая чрезмерных иллюзий в отношении силы идей и скептически относясь к своим хозяйственным возможностям, советская политика в отношении соседних восточноевропейских стран конца 20-х – середины 30-х гг. была вынуждена излагаться на традиционные силовые и политико-дипломатические средства.
В минуту «откровенности» влиятельный чехословацкий дипломат Ф. Папоушек передал полпреду СССР слова президента Чехословакии Т.Г. Масарика: «Русские не понимают, каких псов они могли бы иметь против Европы в лице среднеевропейских малых государств»[371]. Разумеется, было бы неоправданной наивностью буквально воспринимать эту оценку применительно к политике СССР в отношении своих западных соседей, игнорируя сложность внутренних и международных процессов в Восточно-Центральной Европе.
См. решение «О Франции» от 19.12.1933.
«Вот национальная ограниченность», – указывал Чичерин на реплику Калинина на заседании Политбюро, что, прежде чем строить дороги в Афганистане, «надо сначала провести шоссе в Московской губернии» (Письмо Г.В. Чичерина И.В. Сталину, 20.6.1925 (фрагмент)//Г.З. Беседовский. На путях к термидору. М., 1997. С.391).
Письмо И.В. Сталина Г.В. Чичерину, В.И. Ленину, [позднее 22.11.1921]//А.В. Квашонкин и др. (сост.). Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927: Сборник документов. М., 1996. С.226.
«Я, конечно, не хочу сказать, – уточнял Стомоняков в 1932 г., – что, теоретически говоря, финнов вообще нельзя было бы купить, – я полагаю лишь, что заказами в возможных для нас размерах сделать этого невозможно» (Письмо Б.С. Стомонякова И.М. Майскому, 1.4.1932. – АВП РФ. Ф. 09. Оп. 7. П. 159. Д. 46. Л. 16).
Dietrich Geyer. Russian imperialism: The interaction of domestic and foreign policy 1860–1914. Leamington Spa etc., 1987. P.345.
Запись беседы С.С. Александровского с Ф. Папоушеком, 24.3.1934. – АВП РФ. Ф. 0138. Оп. 15. П. 122. Д. 2. Л. 226.
