на него, что тот даже стал оправдываться: «Да я так, Зена, не подумавши, чёй-то вроде как живот подвело, а может, показалось». Иногда она одним взглядом убеждала гораздо сильнее, чем голосом. Мысль развести костер поддержала, достала из саней ведерко: «Натопи снега на чай, наломай смородины или черемухи и завари». – «А ты че, не подождешь?» – забеспокоился дед. – «Нет, я пойду за помощью, боюсь, сами не доедем».
Отдала деду последнюю горбушку хлеба и неожиданно для себя подхватила мешок картошки, закинула на плечо и засеменила по просохшей обочине. Скоро поняла, что погорячилась, взяв такую ношу в дорогу.
«Вертайся скорее!» – Голосок деда был слабый, и потому ей стало жалко старика: как он тут продержится один на лесной опушке? Был он мужчина тщедушный, небольшая голова с клочками рыжих волос на висках покачивалась на тонкой шейке, того гляди, совсем завалится. Беднее его семьи не было в деревне.
Сделаю небольшое отступление, вспомнился забавный случай из детства.
Как бы мы ни были голодны, старались никогда не показывать этого. Более того, на приглашение к столу отвечали категоричным отказом. Правда, в зависимости от состоятельности хозяев. Однажды после прогулки с Колей Желтяковым, моим сверстником, в таежку и, не найдя ничего съестного, кроме колбы, зашли к нему домой. Там собирались обедать. В середине стола из поленьев был выложен квадрат, в него из чугунка хозяйка высыпала вареную картошку «в мундире». Коля положил пучок колбы. Глава семьи отрезал каждому едоку по тоненькому кусочку хлеба. «Садись, Лексей, и ты», – пригласил он меня. Я помотал головой, мол, не хочу и отодвинулся подальше от стола, хотя есть хотелось очень. Слюна заполняла рот, и я старался незаметно ее сглатывать.
В окно светило солнце. Вдруг что-то блеснуло, я поднял голову. Дед сидел боком к окну и увлеченно жевал пучок колбы. Перед тем, как отправить ее в рот, несколько листиков скручивал вместе, сгибал жгутик посередине, слюнявил и затем макал в солонку с солью. Да, на этот раз была соль, часто обходились, не солоно хлебавши. Блаженство разлилось по дедову лицу. И тут бабка испортила ему настроение. «Подай—ка соли», – попросила она мужа. Тот искоса взглянул на нее, казанком пальца постучал в стену, ехидненько приговаривая: «Стяна, стяна, подай сольцы». Гордый был: обиделся, что жена не назвала его по имени. Из дедова носа коварно вытекла светленькая капелька и зависла над рыжими усами. Под солнечным лучиком она вспыхнула и засияла, как весенняя сосулька под крышей. Я заулыбался, дед заметил ухмылку, поинтересовался, в чем дело и машинально стер рукавом «слезинку». «Да так, – сказал я, – пойду домой». – «Ну—ну, иди», – напутствовал он.
В то время ему и пятидесяти не было. Тщедушный, лысый, морщинистый, будто перезрелый гриб, – вот и называли его дедом. Подростки то и дело подшучивали над ним, то есть прикалывались. Для своей выходки выбирали ночь потемнее.
