попросили объяснить мой выбор. «Мельник вываляется в муке, дома стряхнет одежду – вот вам и хлеб». Размолоть зерно на муку для выпечки хлеба было проблемно, возили на мельницу за 15—20 километров. Тогда мужики решили на реке Ташме восстановить водяную мельницу. Перед самым ее пуском плотину прорвало, вода ушла и вместе с ней моя мечта стать мельником.
С деда Цветкова можно было писать образ сказочного персонажа: низенький, сутуловатый, в длинной холщевой рубахе с пояском, волосы редкие, длинные, белая аккуратная бородка. А глаза – глубокие, внимательные, понимающие. Интересно, чем он промывал шевелюру? Не шампунем же, хозяйственное мыло и то не всегда было. Все мы обходились прекрасным средством – щелоком из древесной золы.
Неожиданно в начале лета старушка померла. Мама собралась проводить ее в последний путь, почитать молитвы. Мы с Ваней увязались за ней. Было жарко, пока дошли, вспотели. Окна домика почти касались земли. Идем мимо них, видим на подоконниках – россыпь стручков ярко—красного цвета. Мы замерли в изумлении. Спрашиваем: «Мам, можно взять?» Она не возражала, возможно, сама не знала, что это за диковина. Нас словно ветром сдуло. С зажатыми в кулачках перчиками мы затаились в кустах за огородом.
Предчувствуя необыкновенную вкуснятину, я первым раскусил лоснящийся и такой желанный стручок и тут же задохнулся от жгучей боли. Реветь я умел, если была причина. Но умел и терпеть. Сейчас же вытерпеть было невмоготу: язык, весь рот пылали огнем. Чуть ли не сразу защипало глаза, нос – все лицо. Ваня тоже захныкал, но он, увидев, что творится со мной, не успел раскусить стручок, лишь слегка куснул и тут же стал отплевываться и, конечно же, размазал слюну по лицу. Мама не знала, что делать, только платком утирала наши слезы да приговаривала, утешая: «Потерпи, потерпи, Алеша, все пройдет». На выручку поспешил дед, он принес ломоть хлеба, дал нам по корке – пожевать, а мякишем стал тереть мне лицо. Кажется, полегчало. Может быть и потому, что корки были пахучие, очень вкусные. Потом долго деревенские остряки посмеивались над нами: «Что, Алеша, жалко было бабушку? Неужто нет? Тогда чего ж ты плакал громче всех?» Думаю, тогда мне только—только исполнилось года три – три с половиной…
Мама брела, не чуя ног, спина перестала ныть, плечи совсем задеревенели. Мешок не давал распрямиться, что и к лучшему: дорога была не ровная, а в темноте и вовсе еле различима. Если бы не снег по сторонам, ее вообще нельзя было различить. Когда силы, казалось, совсем иссякали, читала молитвы. «Вокруг темно и в глазах темно, а я всё иду и иду, – рассказывала мама, – ни зверей не боюсь, ни людей, главное, не споткнуться бы, не упасть. Чувствую, сейчас не поднялась бы».
Поднялась бы, как не подняться?! Дом, считай, рядом, это радовало и заставляло сердце сжиматься в комок от мысли: как там, дома, ведь уезжала на сутки, и вот уже третьи на исходе. Небось, все голодные… А то, не дай Бог, еще что хуже могло случиться. Толя
