целого мiра, в котором всё и вся было иначе, было по-другому, конечно, не литература, не философия, не искусство, а именно журналистика, эта глупая, комплексующая ко всему недоверием площадная девка, как и положено ей, со своей бездумностью, бездушностью, беспринципностью, безответственностью, со своей безумной и бесцельной спешкой, именно она – пошла на взлет, в угаре разрушения и мiра, и мира, в угаре сражения с ветряными мельницами; и ореол романтического героизма, пленяющий юношеские сердца окутал ее; а для того, чтобы ударить решительно в колокол над самым ухом и пробудить одного, отдельно взятого молодого обывателя от дурманящего синдрома массового безумия и задать, тем самым, иной, более дельный вектор применения талантам Антона не нашлось среди его ближних, увы, авторитетного духовного наставника.
Но если в простой советской школе на московской окраине «пишущие» были редки, как занесенные в Красную книгу животные, то среди журналистов «пишущими» были все, а всех в местах профессионального приложения мастеров пера, понятное дело, никто не ждал: там для конвертации творческих порывов в успешную карьеру требовались совсем другие таланты, а этими талантами молодой человек с комплексом неудачника, естественно, обладал не вполне. Романтики с себя Щеглов пообтряс быстро; порепортерствовав, скоро убедился он в том, что и раньше подозревал, да гнал от себя: журналистика – ремесло, не искусство, не творчество; а свобода журналиста – и вовсе скверный анекдот. «Дыра на полосе»5, желание владельца, прихоть начальника – со свободой и творчеством вещи не очень совместимые. Журналистика теснила, душила его сразу, с самого начала, отрицая любую вдумчивость, серьезность, пресекая на корню любые попытки выявления сложных взаимосвязей, наваливаясь всеми своими незатейливо-примитивными правилами игры, своим постмодернистким чванством, связывая по рукам и ногам, давя на затылок. Обо всем понемногу, ничего и ни о чем – и уже к истечению четверти своего века здесь ему ничего не хотелось. Кроме разочарования и даже презрения к собственной жизни, ничего не осталось.
Но, увы, то были девяностые – время для спокойных раздумий и творчества не самое благоприятное. Рушились с грохотом обломки империи, рушились вместе с ними, не удавались жизни обычных людей. От разочарования и презрения к себе и к происходящему вокруг оставалось только кусать губы. Завертело, понесло, и несло куда-то, и затуманивалась память, и не было пути назад, и свернуть некуда. Жестокое время за кусок хлеба требовало новых и новых жертв, и не давало времени на передышку, и не давало пространства для маневра. Остановиться, оглянуться – куда там? Чтобы выжила душа, надо было суметь выжить телом, а в процессе выживания тела о душе уже не вспоминалось. Ему казалось порой: он мог бы, он должен был стать кем-нибудь совсем другим, он мог бы… он должен был бы быть
«Дыра на полосе» (профессиональный сленг): отсутствие достаточного количества материалов в номер, сдаваемый в печать; нечем закрыть пространство на полосе.
