было избавиться от нее. Я выбросила все свои старые фотографии, пыталась изничтожить мои портреты, написанные Сашей, но он не дал. Скандалили мы из-за этого жутко. Я вопила, что не желаю жить прошлым, он орал, чтобы я не смела ничего трогать. Откричавшись, я хватала рюкзак и неслась в больницу к Маргарите, покупая по дороге фрукты, открытки, игрушки, а если совсем не было денег – собирая для нее, художницы с безупречным чувством цвета, красивые опавшие листья. Лишь бы забыть. Лишь бы забыться.
И Ритка помогла мне в этом гораздо больше, чем я ожидала. Разговоры с ней, злой, умной, изжелта-бледной, худющей, исколотой обезболивающими и не способной самостоятельно передвигаться, были подобны запаху нашатыря. Вышибали слезы из глаз и прочищали мозг. Походы к Ритке, сначала в больницу, а потом и домой, стали для меня чем-то вроде паломничества. Это был еще один, как и продажа фенечек, способ заново научиться общаться с людьми. Не раскрываясь до конца, как я умела раньше, но и не заковываясь в панцирь отстраненности, тугими кольцами сдавивший тогда мое сердце. Ритка понимала, каково мне было. И помогала, незаметно, едва ощутимыми тычками направляя, исподволь обучая меня сложнейшему искусству одновременно быть и не быть собой. Искусству, которое сама она уже освоила в совершенстве. Ради которого, собственно, и улеглась в больницу на в общем-то ненужную, но необходимую, с ее точки зрения, операцию по удлинению ног. Ей тоже было нелегко. Мы были две измученные болью стремительно взрослеющие девочки. Только ее боль была самой что ни на есть физической, выкручивающей тело, словно огромные распаренные руки прачки свежепостиранное белье. Мне же выкручивало душу. Ее терзания можно было унять обезболивающими, но она предпочитала терпеть до последнего. Терпеть – и улыбаться. Глядя на нее, я училась, училась, училась. Сейчас я знаю, что именно Ритка позже, в процессе постепенного знакомства с теми, кто сейчас числится сотрудниками нашей странной конторы, вкратце сообщала им мою историю. Чтобы не задавали ненужных вопросов.
Но это было потом. А тогда я просто перенимала у Ритки умение казаться, а не быть. Наука эта была дьявольски занимательной. Я тратила на нее все свое время. И не знала, чем занимался в мое отсутствие Саша. И не думала об этом. Когда же запах перегара и валяющиеся повсюду пустые бутылки пробились сквозь мою заново отращенную гибкую броню, сделать нельзя было уже ничего. Только разводиться.
Но я ни о чем не жалею. В те годы было много плохого, но и очень много хорошего. В те годы я нашла себя и окончательно стала собой. Собой нынешней. Упрямой, неунывающей, разборчивой в друзьях, скрытной, вернее, умеющей менять маски, общительной, самостоятельной… В те годы, еще до развода, появились и первые, еще смутные и неоформившиеся, идеи того, чем я и все мы занимаемся сейчас.
Но тех, кто убил Дмитрия и Ларису Глотовых, так и не нашли. Ох, этот дождь. Вечный вязкий дождь… Никто
