было… Потом, когда уеду, прибежит к тебе шакальё всякое, начнёт права качать… Ты не ссы… Скажи, что, мол, согласен на все условия, только сбегать на чердак… или, куда там, нужно. Вроде боишься ты сильно. А сам обрез заряжай – оба ствола. И пару патронов с собой прихвати… Научу-научу стрелять, не волнуйся…
Только об одном прошу, Ислямка, людного места избегай… Всё, что хочешь, делай, но отвлекай сявок на отдалённый участок. А там уже пали… только не по клешням, а под ноги этим засранцам.
– А они испугаются?
– Поверь мне, так испугаются, что в штаны наложат больше, чем унести смогут… Только не подрань ненароком. Вот если сделаешь, как говорю, то станут тебя уважать и бояться. А с придурками, Ислямка, только этак-то и нужно. Разговаривать с ними – лишь время терять.
Не отвечай мне сразу, подумай хорошо… Время пока есть. Потом скажешь, делать тебе обрез или нет…
– Дядя Артурыч, а нельзя как-то мирно?..
– Думаю, нет! Это… понимаешь… Тут такая штука… готов ли ты в какой-то момент стать предателем… Предателем своего дела. И, в зависимости от того, как всё обернётся, назовут тебя – то ли героем, то ли подлецом. Или, скорей всего, назовёшь ли ты сам себя… Что важнее… Осуждать твоё решение никто будет не вправе… Это только твоё. Но помни, уважение к себе – самое главное…
Знаешь, я потом две ночи спать не мог. Такое в голову приходило, когда глаза закрывал, что кричать хотелось. То Керосин прямо в грудь из ружья стрелял, то какие-то серые люди в полосатой арестантской робе пытались меня на кусочки порезать… чем-то вроде армейской хлеборезки…
И, самое плохое, что посоветоваться-то ни с кем нельзя: ни с отцом, ни с братьями… дело очень уж криминальное.
Решение пришло как бы вдруг. Понимаю теперь, что оно зрело и потом выкристаллизовалось не мгновенно, а тогда показалось – наитие снизошло. Одним словом, поднялся я наверх к голубям, стал их кормить… И тут один мой полукровка, я его Очучы[7] называл, самый быстрый, самый на подъём скорый, который трёх голубок к стае за один раз переманил, подошёл ко мне вразвалочку и в глаза посмотрел. Так мне тогда показалось. И, что характерно, не стал со всеми зерно клевать… а ведь голодный…
Посмотрел Очучы на меня, будто спросил: «Что, Ислям, бросить нас захотел? В чужие руки отдать? И не стыдно тебе, малай[8], ещё же пионером был недавно? Разве пионеры друзей в беде бросают?»
Через неделю Артурыч отвёз меня в лес, где научил заряжать обрез и стрелять из него точно – так, чтобы, не дай бог, ни в кого не попасть случайно.
И вот наступила весна. Роскошная красавица весна, своим половодьем обозначив, что зима было невероятно снежной, живо распространялась по Нижнему Поволжью. Текли ручьи. Будто настоящие реки. Спешили куда-то люди, перемещались по стране, что-то строили, что-то возводили… Радио каждый день рассказывало нам об этом.
В один из таких тёплых солнечных дней я проводил Артурыча до автобусной станции, где он на прощанье
очучы (татарск.) – лётчик
малай (татарск.) – мальчик
