от одного конца Европы до другого. Но, возвратившись к себе из этого триумфального марша через самые цивилизованные страны света, мы принесли такие идеи и надежды, плод коих отбросил нас на полвека назад. В крови у нас есть нечто, отторгающее всякий истинный прогресс. Вся наша жизнь прежде и теперь служит лишь неким великим уроком отдаленному потомству. На сегодня, что бы там ни говорили, мы являем собой провал в духовном миропорядке. <…>
Чем же мы были заняты в то время, когда из столкновения возвышенных религиозных идей с энергическим варварством северных народов рождалось здание современной цивилизации? Побуждаемые фатальным роком, мы искали в презренной Византии нравственный кодекс, который бы просветил нас. Незадолго до сего честолюбивый ум Фотия отторг греков от общей семьи народов, и мы получили учение, искаженное человеческими страстями. А ведь в то время всю Европу вдохновлял животворящий принцип единства. Любое умственное движение стремилось лишь к установлению единства мировоззрения. Чуждые сему великому принципу, мы стали жертвой завоевания. Когда же мы освободились от чужеземного ига и могли бы, не будь этого раскола с Западом, обогатиться процветавшими в то время среди наших европейских братьев идеями, мы, наоборот, впали в еще худшее рабство, освященное самим фактом нашего избавления.
Сколько ярчайших светочей блистало тогда в Европе сквозь окутывавший ее лицо мрак. Бо́льшая часть познаний, коими гордится сегодня дух человеческий, уже в то время предчувствовалась лучшими умами; характер общества вполне определился, и, вызывая к новой жизни языческую древность, христианский мир обретал не достававшие ему формы прекрасного. Но до нас, отгородившихся своей схизмой, не достигало ничего, что происходило в Европе. Нас не интересовали тамошние великие дела. У нас не было ни тех выдающихся качеств, коими религия одарила современные народы и коими они превосходят древних никак не меньше, чем сии последние готтентотов и лапландцев; ни тех новых сил, обогативших человеческий разум; ни тех нравов, которые, благодаря подчинению духовной власти, из диких и грубых сделались мягкими и умеренными. И когда христианство величественно шествовало предначертанными ее божественным основателем путями, увлекая за собой одно поколение за другим, мы, несмотря на наше звание христиан, сидели недвижимо. Пока происходила перестройка всего мира, ничего у нас не воздвиглось, мы спали в наших жалких, крытых соломой лачугах. Словом, новые судьбы рода человеческого совершались не для нас. Плод христианства не нам, христианам, был предназначен. <…>
Но вы скажете мне, что мы все-таки христиане, что разве нельзя цивилизоваться на какой-нибудь другой манер, кроме европейского? Несомненно, мы христиане, но ведь и абиссинцы тоже христиане. Конечно, можно цивилизоваться и не по-европейски: например, как в Японии, которая, если верить одному из наших соотечественников, превзошла Россию. Неужели вы думаете, что христианство эфиопов и
