им сны. Мало что можно сказать о том, как формируются сновидения, но часть из них, являясь все-таки частью нашего сознательного «я», рождается из обрывков воспоминаний. Образы, лица, впечатления – все это пробуждается и оживает в нас, едва мы закрываем глаза, и предстает в виде сумятицы, неясного калейдоскопа событий. Но бывает и так, что сознание – особенно воспаленное насильственно призываемыми воспоминаниями – привносит в сон тревоги и волнения реального мира. Эти неделимые воспоминания до того яркие и чаще всего постыдные, что они, мучая нас наяву, являются и во снах.
– Щенок!
Модест не помнил лиц людей, присутствовавших в тот день в тронном зале. Он не запомнил ни аксенсоремских послов, которые ничем ему не помогли, ни придворных императора Августа, ни стражников, тащивших его в темницу. Все эти люди в его воспоминаниях сливались в молочно-белый туман, и оставались лишь Август и он, вернее его чувства: боль, страх и унижение.
Модест почувствовал неожиданно, – точно так же, как это было тогда, – как его щеку обожгла пощечина. Модест был довольно слаб и изможден последними месяцами горя, которое объяло его народ в едином неумолимом плаче и которое восприимчивое ко всему сердце впитывало, как губка, лишая его сна. Из-за этой своей слабости, граничившей с болезнью, от удара мальчик упал навзничь. Глаза защипало от слез. Прежде никто не поднимал на него руку, это было никому не дозволено.
Звон покатившегося по полу венца потерялся среди общего шума. Грозная фигура Августа, этого темного, страшного в своей жестокости человека, которого боялись собственные придворные, нависла над ним внушительной тенью. Модест попытался встать, искренне веря, что в этот раз хотя бы в своем сне у него получится встать. Но в своих воспоминаниях и снах мальчик так и оставался лежать на полу, со страхом и ужасом смотря на человека, посмевшего поднять на него руку. На него! На принца Хрустального замка, неприкосновенного даже для отца и матери!
В сотый, в тысячный раз приходило к нему это воспоминание и ведь зачем-то же оно приходило! Так зачем же если не для того, чтобы он смог хотя бы в своем воображении что-то изменить? Неужели эти сны существовали лишь затем, чтобы его мучить?
Август приближался к нему неотвратимо, как цунами, как тектонический сдвиг. «Где Венец Семилуния?» – кричал он внутри, пытаясь заставить себя опустить глаза на пол в поисках венца и проигрывая своему прошлому.
Август схватил его за челюсть, и желваки свело от силы его рук. Модест столько раз видел эту сцену, что знал каждую линию на лице императора, дрожавшем от ярости. Август хотел сказать что-то злое, резкое, что-то невыносимо порочащее королеву Аксенсорема, его лицо дрожало от гнева, от волнения, от желчи и даже светлые глаза как будто налились кровью с натуги, потому что если он и жаждал высказаться, что-то внутри удерживало его, не давая открыть рта. Август с бешенством собаки рыскал по лицу Модеста, и чем сильнее в нем бились две полярные силы, тем сильнее он сжимал челюсть мальчика. Вдруг на лице его что-то дрогнуло.
