кожу, и она почувствовала, как по шее одна за другой побежали липкие дорожки крови.
«Себя не жаль, себя не жаль, себя не жаль! – твердила она сквозь накатывающие слезы. – Но жаль эту потерявшуюся, бесконечно страдающую женщину, и жаль это солнце, и жаль людей, которые будут плакать по мне и болеть за меня. Так пусть в этой боли они обретут силу.
Смотри, Аксенсорем, за тебя умирает принцесса крови, принцесса Вороньего гнезда!»
– …За сим есть Слово Великое мое!
Глава 7. …чтобы жил другой
От окраины до центра столицы вела длинная аллея – непрерывающаяся змейка вечнозеленых деревьев, ползущая через серые промозглые окраины, густонаселенные лавочниками, торгашами, ворами и проститутками, терявшаяся летом в общей зелени парков и выныривающая у Ордалии, чтобы, минуя Академию художеств, дойти до самого Партицита – главной площади столицы, печально известной многочисленными восстаниями и все еще наводящей некоторое оцепенение на впечатлительные натуры, чьи отцы и мужья стали жертвами недавних событий. Небольшой кирпичный коридор, который строили как одно из укреплений (впрочем, так и не достроили), упирался в Золотые ворота Амбрека, огромнейшей императорской резиденции, чьи замки стояли с мая и до самого октября на розовой подушке необозримого сада; в буйстве его красок Белый замок, обозначенный золотом башен на небосклоне, возвышался, подобно могучему атланту. А в его недрах, под тяжестью чужой земли и каменной кладки, полное тревог, обезумевшее от горя, умирало дитя. С самого своего появления в темнице мальчик был тихим и молчаливым, и потому временами о нем забывала даже пара охранников, перекидывавшихся в карты за тяжелой железной дверью. Однако сегодня вечером пленник доставлял много беспокойства.
Стражники время от времени вставали из-за стола, когда слушать доносившийся из камеры рев становилось невыносимо, и кричали, ударяя по двери грозными кулаками:
– Заткнись, щенок!
Мальчик не слышал их. Его разум был полон боли. Не помня себя от донимающего зуда, который резал его горло изнутри, он драл шею кровоточащими пальцами. Он никак не мог избавиться от изводящей его чесотки и кидался на стены. Кратковременные вспышки физической боли, более осознанной, связывающей его с реальностью камеры, отвлекали его от мучений, ненадолго проясняя голову. Но эти просветы были подобны рассеянному свету в пасмурный день, когда солнца не видно за серым небом, но все знают, что оно уже взошло: Модест знал причину своего огромного горя, но затянувшееся сознание не давало назвать ее, и он, истошно воя и рыча, скоблил полы и кожу, срывая ногти, проводя кровавые полосы по шее, лицу и рукам. Для него, заточенного столько месяцев в одиночной камере, где каждый звук был невыносимо громким, собственный рев казался оглушительным. Он не мог успокоиться, его снедала ненависть и безмерный голод, рожденный с ней.
– Сволочь какая, а! – ругался мужчина по ту сторону двери. – Орет так, что аж здесь слышно!
– Оставь его, – ответил второй. – Поорет и перестанет.
– Откуда только силы берутся!
