его знает, – развел руками стражник. – Сегодня ни с того ни с сего начинал орать и биться об стены. Мы ему говорили заткнуться, но он не слышит совсем. Будто вовсе оглох.
– Как давно это продолжается? – строго спросил капитан, но скорее для вида, чем по доброте души. Карьеру он начинал с самых низов и многое видел, а потому сердце его, возможно, бывшее в юности мягким и восприимчивым, очерствело и стало недоступным для жалости, и все добрые слова, которые ему доводилось воспроизводить в разговорах с дамами, шли не от сердца.
– Ну час-два, может. Прежде тихий был, а сейчас как прорвало.
– Откройте камеру, – поторопил Борель.
Многим ли доводилось видеть дикое животное в клетке? Не здоровое и сытое, а по-настоящему дикое, злое, которое за бока кусают блохи, а за желудок – голод? Которому все ненавистно до кровавой пены? Когда дверь со страшным скрежетом отворилась и луч света выхватил из полумрака лицо мальчика, он выглядел именно так. Он был явно нездоров. Сверкавшие из темноты огромные подслеповатые глаза, смотрели на свет и не видели его. Мальчик дрожал, челюсть его ходила ходуном, он стирал зубы и почти срывал кожу с красного опухшего горла. При виде грязного, похожего на нищего, ребенка, с тощего тела которого свисали богатые аксенсоремские ткани, изорванные, впитавшие в себя застоявшуюся влагу и сырость камеры, не имевшей даже щели, сквозь которую мог бы пробиться хотя бы хилый луч света, сердце Бореля сжалось. С головы до пят мальчик походил на бездомных безумцев, каких немало содержалось в дольгаузах Вастульца, где практиковал Борель в юности. Воспоминания о том времени были в нем так живы, что на мгновение почувствовал не жалость, а отвращение к ребенку, и тут же устыдился себя.
«Это мы, – подумал он. – Мы сделали это с ним».
Вдруг мальчик вскочил на ноги и, разбежавшись, насколько позволяла камера, врезался в стену.
– Да что это? – удивился дежурный, прошедший в камеру вслед за капитаном. – С ума он, что ли, сошел?
– Держите его, – скомандовал капитан. – Дайте доктору его осмотреть.
Стражники обступили мальчика. Тот лежал на полу и смотрел перед собой. Аксенсоремское зрение, которое вернулось к нему со смертью сестры, указало на рукоятку спрятанного в сапоге ножа. Стражник наклонился, чтобы поднять мальчика за шиворот, но аксенсоремец вдруг рванулся, выхватывая из-за голенища тонкий ножик.
– Заберите его! – закричал капитан. – Сейчас же!
Но они не успели. Мальчик не колебался ни минуты. Только в последний момент рука его дрогнула, и порез вышел неглубоким, однако же нанесен он был ровно над артерией, и кровь тонкой пульсирующей струей стала быстро заливать его шею. Едва нанеся себе увечье, мальчик вдруг успокоился и обмяк. И без того мертвенно бледное лицо его стало сереть, а из глаз, не прекращаясь, лились слезы. Он все что-то шептал, но никто не мог разобрать ни слова в поднявшейся суете.
– Несессер, живо!
– Быстрее! Бинты!
– Дык если этот щенок умрет, – вдруг
