землянин, а мама – марсианка?
– В смысле, я в городе живу, а там таких магазинов нет. Я это имела в виду, – нервничаю.
Потому что, когда я нервничаю, убираю волосы на бок и начинаю закручивать их в жгут.
– К Чамаеву?
– Нет. Кто это? Я на него похожа?
Он хрипло усмехнулся.
– Нет, и слава богу. Просто только у него в посёлке дочь никогда сюда не приезжала.
– А ты здесь всех знаешь?
– Да, – он выбивает горящий шмоток табака из недокуренной сигареты. – Так с какой улицы? Твой папа.
– Честно говоря, я ещё не доехала. Просто в магазин нужно было завернуть. Машину за углом оставила.
– А. Значит, не отсюда. Я и подумал, что странно. Не видел тебя раньше.
Поворачиваю к нему голову. Хочется вообще всей к нему повернуться.
Взгляд утыкается в плечо.
Охренеть он здоровяк.
Взгляд ползёт вниз. Плотная рубашка песочного цвета, вся в масляных пятнах. Рукав засучен. Бронзовое косогорье жил в паутине тёмных спутанных волос. Вместо часов полоса технической грязи над запястьем. Исполинская ладонь. Грубоватые пальцы. Держат окурок, поддевают край коричневого фильтра чёрными полумесяцами ногтей.
Как будто перенеслась во Флоренцию, и смотрю на картины Караваджо. Он любил таких людей рисовать – чумазых, с грязными ногтями, со смуглой от палящего солнца кожей.
– Я бы тебя запомнил, если бы увидел.
– Почему? – поднимаю взгляд на его лицо.
И тут же отворачиваюсь.
Я просто не выдерживаю этой рубленой совокупности черт в такой близости от меня.
Его будто нарисовали с помощью мастихина. Мощными, уверенными мазками. Не жалея никаких из мрачных красок. Ещё и каменной крошки набросали в застывающую массу.
Глаза темнее бистра, с антрацитовым блеском. А глубокий неровный шрам над правым глазом скашивает кончик угольной брови.
Это задаёт цепляющую асимметрию его лицу.
Сколько ему? Полинин ровесник?
Наверное, уже закончил универ.
Хотя… не представляю, чтобы он сидел за учебниками и зубрил.
Зато отчётливо представляю, как нависает над преподом, и тот из страха ставит ему зачёт.
И ещё раз набираюсь смелости и скольжу по его лицу.
Вот это губы. Какие же огромные! Мясистые, очень крупные, цвета необожжённой бурой глины. Уголки приподняты, даже когда он не улыбается.
Сейчас не улыбается. По глазам видно. Они по-волчьи смотрят на меня.
А вот волосы у него как шкура североамериканского медведя – густые и чёрные, вьются.
На висках коротко. И прекрасно видно уши – аккуратно прилегающие к голове, и только сверху чуть в сторону; оканчиваются как красивая вершина треугольника.
Понимаю, что всё это время стою с убранными с уха волосами. И тут же поправляю причёску, пряча свой главный комплекс.
«Я бы
