инвестором основала еще одну компанию и спросила, не хочу ли я устроиться туда, но на тот момент у меня уже появился агент, и я не смогла бы одновременно заниматься и карьерой, и книгой. В итоге я отказалась. Родители знали о моей давней любви к писательству, но, судя по всему, им и в голову не могло прийти, что я брошу работу, дабы строчить романы. Сказать по правде, я пошла в престижную маркетинговую компанию только ради того, чтобы угодить папе с мамой, но после смерти Ноа сочла, что мое счастье куда важнее, чем работа, которой мои родители смогут хвастаться перед друзьями.
– Нет, – отвечаю я честно. – Я уже давно не получала от нее вестей.
Мама задумчиво гоняет в бокале остатки мерло, не глядя на меня.
– Знаешь, дорогая, пожалуй, тебе стоит позвонить ей и узнать, требуются ли еще твои услуги.
Эти слова обжигают болью, резкой, колючей, как будто мама случайно опрокинула мне на колени стакан с кипятком. Она и впрямь меня не понимает – вернее, если уж называть вещи своими именами, попросту не желает понимать. Некоторые люди годами пишут и не добиваются даже половины того, чего удалось добиться мне.
Не дождавшись ответа, мама поднимает голову и сурово смотрит мне в глаза.
– Тебе всего двадцать восемь, Элоди, но все же стоит быть поаккуратнее. Иначе, когда перевалит за тридцать, ты однажды проснешься и поймешь, что совершила ошибку, которую уже не исправить. Что тебе уже под сорок, а похвастаться до сих пор нечем. Ни дома, ни мужа, ни карьеры, ни детей. Ради чего надо было влезать в долги, оплачивая учебу в университете, – чтобы ты потом в кофейне работала?
Мама еще никогда не говорила со мной настолько прямо. Мерло основательно развязало ей язык, и теперь она меня просто‐таки без ножа режет.
– Ты у нас всегда была умненькой, – мамины пальцы крепко стискивают мою руку, – и мы не сомневались, что именно тебе должны достаться все блага. Мы волнуемся за тебя, детка. Нам хочется, чтобы ты была так же счастлива, как твоя сестра, а не сидела возле разбитого корыта.
От сравнения с Адой стена между нами становится еще на пару слоев толще. Настойчивое «мы» ясно свидетельствует, что мама с папой уже поговорили – и сошлись на том, что у меня ничего не выйдет. Эти тревожные мысли гложут не только их, они и мне самой покоя не дают, копошатся в черепе по ночам, как жуки, мешая заснуть. Но сейчас, когда мама озвучивает их, меня накрывает паника – настолько сильная, что становится трудно дышать.
– Знаю, ты рассчитываешь на контракт с издательством, но это практически то же самое, что надеяться на выигрыш в лотерею. Никто не даст гарантий, так ведь? – Мама смотрит на меня с такой надеждой, словно я сейчас скажу, что она ошибается и выпустить книгу на самом деле проще простого. Но я не могу такого сказать. – Понимаешь, если бы была хоть какая‐то уверенность, мы бы… ну, не волновались так. Мы вовсе не хотели тебя расстраивать, Элоди. Ты ведь понимаешь, правда?
– Да. – Мой голос звучит как будто издалека. Мама явно мне не верит, и я повторяю: – Да, понимаю, – и,
