ему казалось, что всё должно быть иначе, что он ещё не дошёл до своей вершины и что вовсе не созрел к смертному уходу.
«Позаботится ли обо мне Бог так, как если бы я был у него единственным?» – вдруг подумал он в это момент. – Примет ли Он меня таким, какой я есть: маленькой, невидимой, но сверхчувственной искрой; может ли мир измениться к лучшему с моим уходом или, наоборот, чего‐то в нём будет недоставать, и возможно ли вообще это понять – хотя бы бегло и скупо, – этот несовершенный мир, со всеми его страданиями и ужасами…
Лодку уносило всё дальше и дальше по течению.
«Умирают ли облака? – подумал Тимофей, – глядя куда‐то в небо. – Или просто становятся другими?» – С каждой минутой у него возникало всё больше и больше вопросов, как будто он хотел что‐то узнать для себя, что‐то важное, что‐то определяющее для его дальнейшей судьбы.
Грудь всё сильнее и сильнее сжимала непонятная, тупая боль, ему всё труднее становилось дышать; лёжа на спине, он всматривался в бездонную небесную высь, которая становилась в его глазах всё дальше и всё темнее. Тимофей чувствовал, как жизненные силы покидают его. Он уже ощущал око смерти, которое глядело на него спокойно и строго. Не выдерживая этого взгляда, Тимофей закрыл глаза. Небольшие капли слёз, появившиеся из-под ресниц, медленно побежали по щекам, теряясь в небольших усах и бороде. Шум играющих волн, бьющихся о борт лодки, нарушал тишину тупым частым стуком, они словно будили Тимофея, не давая ему заснуть. Заснуть навсегда. Проплывавшую мимо Марьиного утёса лодку занесло течением ближе к берегу, прямо к торчащей из воды большой чёрной коряге, упёршись в неё килем и застряв в разлучине, лодка накренилась на борт и замерла, легко покачиваясь от быстрого течения.
Тимофей лежал молча и хорошо чувствовал, как его сердце наполнилось сладостным, непонятным счастьем – лёгким, зовущим и ни к чему не обязывающим. Всем своим существом он ощущал рядом мягкое течение воды и слышал тихое, спокойное постукивание волн о борт лодки; словно пытаясь помочь, они произносили какие‐то волшебные слова, способные вырвать его из рук смерти и уверить его при этом, что это всего лишь сон. Тимофей лежал и чувствовал, что кто‐то принимал его в свою тихую любовь, раскрыв для него свои чистейшие пространства.
Был уже полдень, когда Васька не спеша подъезжал к заимке отца, стоящей на берегу реки. Лошадь, запряжённая в телегу, шла спокойно и тихо, лишь небольшое поскрипывание несмазанных колёс выдавало её в этом глухом, почти безлюдном месте.
Отмахиваясь длинным чёрным хвостом от слепней и мух, Белогубка осторожно ступала по извилистой, временами заросшей травой лесной дороге. Проехав лог, Васька выехал на знакомую уже многие годы поляну. Увидев издали заимку, Белогубка прижала уши и, фыркая в разные стороны, побежала рысцой. Не сдерживая порыв лошади, Васька вытянул шею и всматриваясь вперёд, как бы обращаясь к лошади, проговорил:
– Да приехали
