его драгоценное время.
– Вам как обычно, герр Ханц?
Он поднял глаза, несколько раз открыл и закрыл рот, а после едва заметно кивнул.
Когда герр Ханц ушел, Сольвейг долго смотрела ему вслед. Ей было знакомо это чувство – тоска по родине, покинутой против собственной воли.
К вечеру жара улеглась. Она постепенно истончалась, как кусок масла на ломте хлеба, но ее липкое присутствие ощущалось в каждом движении воздуха. За окном «Фургончика» проносились автомобили – они уже не напоминали конные повозки прошлых лет и вольготно устроились на улицах, «крякая» гудками на утиный манер. Особое волшебство грядущей ночи отражалось на лицах горожан и туристов: чаще мелькали довольные улыбки, громче звучали голоса. Неподалеку от «Фургончика» расположились музыканты – возвращаясь со службы, люди охотнее бросали мелочь в «раскрытые пасти» шляп.
Сольвейг предчувствовала ветер. Слышала в протяжном стоне скрипки, видела в прозрачных силуэтах редких облаков. К ней взывало море – его солоноватый вкус растворялся на кончике языка. Песня, древняя, как сама жизнь, просилась наружу, царапая горло. Сольвейг не помнила слов этой песни, – были ли они вообще? – но ей грезились вой между щелями утлой хижины и чей-то голос: «Грядет северный ветер – ветер перемен».
Карты мелькали в беспокойных руках. Она напевала, когда дверь распахнулась, и вместе с порывом пьянящего бриза в «Фургончик» ворвался он – тот, кого Сольвейг хотела видеть меньше всего.
Густая курчавая борода и небрежно отросшие волосы скрывали половину лица. Рубашка, кое-как заправленная в брюки, была измята. Глаза сияли чистейшим безумием, будто в его голове притаился злой дух из старых индейских сказок и теперь взирал на мир, не понимая, почему он заперт в клетке из костей и плоти.
Прохожие заглядывали в окно и спешили прочь, обходя «Фургончик» стороной. Здесь не от кого было ждать помощи. Безразличие к чужим секретам означало и безразличие к чужим бедам, но Сольвейг не была напугана. Она знала этого человека и зверя внутри него.
– Здравствуй, звездочет.
Он тряхнул косматой головой, уставился на Сольвейг и мимо нее одновременно. Его малиновый рот скривился, точно от зубной боли.
– Прошу тебя… не зови меня так. Я уже не… я давно не…
– Ты сам принял решение.
– И с тех пор не смотрел в небо…
– Так посмотри, Тодор, – сделав шаг вперед, Сольвейг оказалась совсем близко. От него веяло потом, несвежей одеждой и болотной тиной.
– Зачем?..
Сольвейг не могла ответить на этот вопрос, хоть и задавала его себе в каждом покинутом городе, в каждой оставленной жизни. Она положила ладони Тодору на плечи, пытаясь на миг удержать его взгляд. Медленно, будто одинокая капля дождя, стекающая по стеклу, Тодор опустился на колени и вцепился в подол ее платья.
– Верни мне ее…
– Нет, – слово-камень упало в мутную воду, нарушив ее покой. Первый рокочущий порыв ветра ударил в окно.
Тодор
