Кто сюда попал, так просто не уходит. Хоть пальчик, но отрезать надо.
Первым опомнился Иван. С трудом сглотнув противный липкий ком, он встал между палачом и жертвой:
– Ни к чему. Целым он годней. Стоит дороже. Так что в другой раз, уж извиняй.
– Не дело. – Настойчиво повторил Живодёр, но Иван уже обрёл былую твёрдость.
– Минька, Молот, на воздух его. Живо. – Распорядился он.
Подручные схватили Перевёрства под руки, подняли рывком, ибо того не держали ноги, и поспешили наверх. Палач с тоской посмотрел им вслед, а потом повернулся к Ивану. Тот встретил его взгляд внешне спокойно, даже смог высокомерно усмехнуться и положил ладонь на пистолет, хотя в душе молил бога, чтобы Живодёр не заметил, как у него дрожит рука.
– Ладно, Кизяк, гаси. – Наконец недовольно пробасил палач. – Жидкий нынче пошёл служивый. Крови боится, как чёрт ладана.
Иван не помнил, как покинул чёрную избу. Минька и Молот ждали у крыльца. Рядом, в луже мочи корчился и скулил Перевёрстов. Со стороны за ним, улыбаясь, следил Агибалов.
– Ведь хочешь с вами добром. А вы что? – Огорчённо сказал Иван, скорее сам себе. – Ладно. Минька, давай его в чистую палату. Пущай пишет. Да потом в приказ пора. Нынче нам черёд челобитников встречать.
Большие московские тюрьмы они покидали в подавленном молчании, и на двух верстах до приказных палат в Кремле, никто не произнёс ни слова.
Глава четвёртая
Разбойный приказ находился в Кремле и занимал два здания. Одно в общих каменных палатах, что для всех государевых приказов построил Годунов – двухэтажные хоромы из белого кирпича огромной буквой П втиснулись меж Ивановской площадью и первой Безымянной башней. Там, в торце крыла, что тянулся вдоль крепостной стены, на первом этаже располагалось письмоводство, где заседали дьяки и хранились важные бумаги. Но была ещё отдельная изба – челобитная, куда за помощью и защитой мог обратиться любой обиженный житель первопрестольной. Бывший губной староста Воргин, оказавшись там в первый же день своей новой службы, несказанно удивился тому, как разнилось понимание слова «любой» в столице и его захолустном стане Крутилово.
К нему в губную избу в любое время дня и ночи приходил стар и млад, мужики и бабы, боярский слуга, княжеский холоп или вольный крестьянин. Один раз в слезах явился даже перекатный калик, у которого дорожные злодеи отобрали все подаяния добрых горожан. И Воргин, хотя иногда в душе ругал этих людей на чём свет стоит за то, что из-за них не знал покоя, всё же старался в каждом случае разобраться по справедливости и праву. В Москве же в число «любых» попадал лишь тот, кто мог заплатить сначала стрельцам стременного полка, несшим караул на входе в Кремль, затем младшим приставам, что вносили просителей в очерёдные списки, а потом писарю, который составлял нужную бумагу по всем правилам и меркам, иногда измышляя их на ходу. В итоге, как подсчитал Иван, каждая бумажка
