из Женевы в Лондон, он заполнил множество анкет и получил четыре недели отпуска. Мистер Грин потребовал еще раз повидаться с доктором Сэмюэлсом на предмет нового освидетельствования, и тот после часовой беседы пришел к заключению: «годен для любого задания».
Францию освободили, на время возникла возможность с толком использовать Джеффри в Бирме, но затем мистер Грин определил его в лондонское управление службы. Когда же ее расформировали, Джеффри вернулся в полк «мушкетеров», который, впрочем, мало что мог предложить лейтенанту, чье имя так и осталось запятнанным. В ходе итальянской кампании полк понес большие потери, в результате Джеффри неохотно присвоили капитанское звание и отправили в Сирию подавлять мятеж пропетеновских французских частей. До конца 1945-го он находился на Ближнем Востоке в составе миротворческих сил, а затем гемпширская штаб-квартира «мушкетеров» его официально демобилизовала.
Он провел тихое лето с родителями, решив, что подробности жизни в лагере «для военнопленных» им лучше не сообщать. Впрочем, сидя в спальне своего детства, Джеффри пытался писать стихи, но то, что ему теперь хотелось сказать, в его поэтический словарь не укладывалось. Он поучаствовал в нескольких крикетных матчах местного клуба, один состоялся на той самой площадке, которая казалась ему, лежавшему ночами на деревянных нарах, воплощением лучшей жизни.
Погода стояла пасмурная, серая, зрителей в промозглые послеполуденные часы собралось совсем мало. Капитан клубной команды, не знавший о талантах Джеффри, спросил, какую позицию тот хотел бы занять, и услышал в ответ: «Любую, на какой могу быть полезен». В результате Джеффри получил восьмой номер – он, выходивший против открывавших игру боулеров Кента и Йоркшира. Ко времени, когда он добрался до калитки, его команда выигрывала с большим счетом, а уставший от бесплодных усилий противник поставил боулером подростка. Не желая, чтобы парень совсем упал духом, Джеффри отбил вправо и увидел, как полевой игрок изумленно поймал мяч, отскочивший ему прямо в живот. Джеффри заработал два очка. А снова оказавшись в поле, просто переходил от третьего номера к последнему и назад, поглядывая на низкую живую изгородь и пасшихся в поле голштинок. Коровы тоже были примерно такими, каких он помнил, однако и им чего-то не хватало – не то силы, не то яркого освещения.
Джеффри старался пробудить в себе чувство, что это его мир – мир, который он знает и которым готов поделиться со всеми, более долговечный, чем промельки воспоминаний о сосновых бревнах и ревущих, двигаясь навстречу друг другу, грузовиках. Но тут капитан противника замахнулся отбить аж за павильон, но попал по мячу лишь кончиком биты, и мяч взвился в небо и упал на самом краю поля, в точности там, где стоял Джеффри, и Джеффри его проворонил.
– Вид у вас какой-то отсутствующий, Тальбот, – сказал Бакстер, предлагая ему сигарету.
– Извините. Просто задумался о. крикете.
– Крикете?
– Ну, может быть, не о самом крикете. О том, что он означает. Вернее, означал. Для меня.
– Простите, старина. Я что-то не понял. Хотите, я
