type="note">[149]… Ты и сама скоро поймёшь, что прихоти – твои собственные, муз, судьбы – имеют куда большее значенье, чем многие замыслы и столетьями лелеемые планы…».
С тех пор прошли – для кого-то долгие, а для кого-то мелькнувшие мгновенно, как не было – годы, и маленькая принцесса выросла, и превратилась в прелестную юную девушку, своенравную, капризную, избалованную, но на удивленье добрую, и умевшую смирять свои капризы, когда она чувствовала, что это делает кому-то больно…
И был очередной бал, и – ах, воспитатель, наставник, к советам которого она так привыкла – был в отъезде, в одной из своих нечастых, но долгих экспедиций по неведомым странам и временам, то ли в поисках вероятностных драконов[150], то ли – старинных манускриптов и артефактов, то ли – любви…
… А в бальном зале звенела чудесная музыка, музыканты в этот раз превзошли сами себя, их менуэты и сарабанды были волшебны и лиричны[151], гитары, клавесин, виолы да флейточки сплетали из нот дивный ковёр, полный переливающейся нежности и ожиданья, который стелился под ноги принцессы. Её золотистые туфельки, изысканные, изящные, ступали по этому ковру (ах, ни один кавалер не мог отвести от них глаз, когда она танцевала!), а простые кружева на платье – в испанском простонародном стиле – служили чудесным обрамленьем той прелести и вдохновенья, которыми сияло нынче всё её существо. Дополняли эту неповторимую картинку искрящаяся лукавством улыбка, да блеск нежно-изумрудных глаз, да собранные в прихотливую причёску чудесные волосы, заколотые простым, но странно переливающимся в свете многочисленных свечей черепаховым гребнем…
Гребень этот Теруэль нашла в резном кипарисовом ларце[152] воспитателя, (том самом, с причудливой монограммой внутри и буквою S на крышке – когда, заскучав по его сказкам, стала перебирать рукописи, многие из которых она с детства знала наизусть), и, к вящему ужасу чопорных придворных стилисток (ах, нет-нет, портних и камер-фрейлин!) заколола им волосы, придав странную асимметрию причёске, что вдруг невероятно изменило её лицо, словно подчеркнув её нежную, одухотворённую красоту…
И не было отбоя от желающих потанцевать с принцессой, но на балу этой чести удостаивались лишь немногие, и церемониймейстер устал отказывать желающим благородным кавалерам… Как вдруг один юноша, нарушив все на свете правила этикета и королевской чести[153], подошёл к принцессе, и лишь склонившись (неслыханно!) сказал ей несколько слов (которые никто не расслышал из-за прогремевших как раз в этот момент фанфар в честь заморского мавританского посланника), и протянул ей руку. Удивлённая Теруэль хотела было рассердиться (традиции, воспитанье, всякое такое – королевская честь, наконец!), но подняла глаза, и…
Музыканты на мгновенье смолкли, но, повинуясь её нетерпеливому жесту, вновь заиграли фанданго[154] – один из любимых танцев принцессы.
А танцевала принцесса восхитительно! Недаром одним из её учителей был ментор знаменитой Академии танца[155]: движенья её высочества Теруэль-Маати были отточены
Ну если вы и тут не улыбнулись Лемовой выдумке, то уж и не знаю…
Да-да, именно!
Конечно-конечно, «Кипарисовый ларец»; «А тот, кого учителем считаю…» © ААА (Анна Андреевна А.) – об Иннокентии Анненском
«31 июня», вы же узнали?
«И клавикорды – играли фанданго…» – может быть, помните, в «Зеркалах»? Тех, самых первых?
Парижской академии… сам он, впрочем, был андалузцем (что редкость для тех времён)
