благородного института, едет домой в Иркутск. Ей еще нет двадцати. Обаяние молодости, живущее в ней, искупает её слегка тяжеловатый подбородок и нос, слишком римский для этой части света, зато глаза у неё сияют бирюзой. Она так долго дышала воздухом Петербурга, что не могла не стать эмансипе.
Дмитрий Ильич радовался в поездке каждой их случайной встрече. Увидев ее сейчас, он улыбнулся. А она без церемоний обратилась к нему.
– Господин штабс-капитан, вы молчите уже три тысячи верст, и я скоро лопну от нетерпения узнать, какие тайны вы скрываете.
Нет, эмансипе ещё не достаточно укоренилась в ней. Лиза сконфузилась и покраснела. Дмитрий Ильич, машинально поправив воротник, ответил:
– Смею ли я докучать вам своими тайнами?
– Почему нет?
– Я боюсь скомпрометировать вас в глазах вашей серьезной спутницы.
– Она моя тетя, и она глухая, если вы даже объявите себя шпионом микадо, она никому не расскажет.
– А вы?
– Я? – вихрь смятения вспыхнул в ее глазах, она моргнула, лицо ее приобрело вид трогательной беззащитности. Поднесла руку к лицу офицера и коснулась шрама на щеке. – Что это у вас? Шимоза?
– Помилуйте, это я в детстве кипятком обварил, на няньку налетел. Но скажите, откуда в вас все это? Шимоза? Микадо? Зачем?
– Потому что война. Из газет. Вы осуждаете?
– Я не смею…
Синяя ночь. Под луной никого. Но если внимательно приглядеться, где-то там внизу, среди безмолвной тайги, спешит к Байкалу и таращит свою недрёмную фару маленький поезд. В нем множество припасов, угля, воды, необходимые дорожные инструменты, поклажа, пассажиры, переплетенье человеческих судеб и два сердца, встретившихся неотвратимо и случайно.
2
Подполковник Григорьев задумчиво смотрел на улицу. Серые клубы папиросного дыма эфемерным косматым чудовищем медленно выползали из раскрытого настежь окна и растворялись в пустоте маленького московского дворика.
За его спиной, на широком столе, покрытым легкомысленной цветастой скатертью, находились приготовленные письменные принадлежности. Лежал пустой лист бумаги. Ему только предстояло стать письмом. Подполковник медлил. Он хмурился и от волнения покусывал уже начинающий седеть ус.
«Семейная жизнь. А не поздно ли ты спохватился? Чай уже не мальчишка за барышнями бегать. Но ведь ты её любишь? Да, люблю. Люблю больше жизни, как никогда никого не любил! Тогда в чем дело? Напиши ей, признайся! Боишься? Трус! В атаку ходить не боялся, а здесь спасовал!»
Григорьев нервно затушил папиросу в пепельнице, решительно сел за стол и вывел на чистом листке бумаги:
«Уважаемая Елизавета Андреевна!»
С минуту разглядывал завитушки на буквах, потом скомкал бумажный прямоугольник и бросил в мусорную корзину. Схватил
