к активной и столь нужной России общественной жизни. Пушкин тем самым предлагал царю различать в деятельности декабристов «стрелецкий бунт», спровоцированный неожиданной обстановкой междуцарствия, и «долгоруковское» начало в деятельности тех же самых людей, которые до этого бунта издавна плодотворно и успешно размышляли о наилучшем государственном устройстве7.
И наконец, в главной, последней, строфе поэт выражает твердую надежду на освобождение «друзей, братьев, товарищей». Эта строфа прямо обращена к нынешнему царю – недавнему собеседнику. Поэт не сомневается в его «сходстве» со славным предком:
Семейным сходством будь же горд,
Во всем будь пращуру подобен:
Как он, неутомим и тверд,
И памятью, как он, незлобен8 (III, 1, 40).
Именно эта строфа потребовала дополнительной проработки. В беловой рукописи Пушкин написал: «<будь> Как он, решителен и тверд»,– очевидно вспоминая и восстание, и суровый приговор. Поэт, кажется, готов, как мы говорили, не то, чтобы принять, но понять, примириться с жестокой казнью. По словам самого Николая, Пушкин даже наговорил ему «пропасть комплиментов насчет 14 декабря»9. Теперь поэт просит о смягчении пусть ранее необходимой твердости, о милости для уцелевших 120 товарищей и братьев.
Строка после «будь решителен и тверд» начиналась с противительного союза: «Но памятью, как он <Петр I> незлобен» (III, 1, 584). В окончательном тексте непреклонность смягчается: вместо жестокой решимости появляется более мягкая и более необходимая царственному труженику неутомимость. Теперь противительный союз «но», в котором выражалась несовместимость жестокости и милосердия, стало возможно заменить соединительным «и»: будь и неутомим, и тверд, и в то же время добр. Так появилась важнейшая для Пушкина строфа с просьбой о пощаде и милости «друзьям, братьям, товарищам».
После откровенной беседы, объявленных царских милостей Пушкин находился в состоянии некоторой эйфории10. Можно полагать, что он был уверен в исполнении своей просьбы и, кажется, практически сразу же обратился к узникам с оптимистическими надеждами на скорое освобождение. «Стансы» датируются 22 декабря 1826 года (III, 1, 134).
Споры о датировке «Во глубине сибирских руд…» продолжаются и по сию пору. Эти споры связываются со временем получения пушкинских стихов декабристами. Подразумевается, что они были написаны перед тем (не очень задолго), как появились в Сибири. С нашей точки зрения, эти два вопроса никак не связаны. Очень крамольные (не по содержанию, а по стилю, по личной глубокой симпатии к «государственном преступникам») стихи могли попасть к адресатам значительно позже. Для нашей темы важно, что это очень личное оптимистичное и трогательное послание, по нашему предположению, было создано одновременно со «Стансами».
Скажем несколько слов, по возможности коротко, об этой проблеме. 26 декабря 1826 года11 у Зинаиды Волконской состоялся прощальный вечер в честь
Еще 10 июня 1826 года Пушкин писал Вяземскому: «Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи со всеми и в переписке со многими из заговорщиков» (XIII, 286). Конечно, Пушкин понимал, что письмо почти наверняка будет прочитано чужими глазами, но о бунте и революции он писал вполне искренно, так же, как и об интеллектуальных связях с декабристами.
Курсив мой.–
Впрочем, истинная принадлежность этой фразы (из записок Корфа) самому Николаю достаточно сомнительна. См.:
В «Арионе» черновая строка читается: «Спасен дельфином я пою» (III, 593). Учитывая автобиографические мотивы текста, можно считать, что речь идет о свидании с царем. В не очень авторитетных «Записках» А. О. Смирновой-Россет (1929) Пушкин вспоминает об их разговоре: «<Николай> говорил со мной в Москве, как отец с сыном, в 1826г…». Цит. по:
Летопись жизни и творчества Александра Пушкина / Сост. М. А. Цявловский, Н. А. Тархова: В 4 т. Т. 2. М.: Слово/Slovo, 1999. С. 218–219.
