style="font-size:15px;"> Ешуа чувствовал его взгляд, почесывал спину и молчал, пришибленный негаданным соседством.
– Говорят, какой-то еврей в губернатора стрелял, – заговорщически прошептал Ешуа и сам удивился своему голосу. – Розыск вроде бы объявлен.
Чужак молчал.
– Губернаторов мне не жалко, но зачем нам в них стрелять? – пересыпая свое удовлетворение корицей осторожности, продолжал корчмарь. – Патроны счастья нам не принесут.
– Червонцы тоже, – вставил человек в ермолке и снова нырнул в молчание.
– Лучше уж червонцами, чем патронами, – зачастил Ешуа, обрадованный ответом. – Червонцами не то что в губернатора – в самого государя императора попадешь. От такого попадания и нам, и властям польза.
– Разве откупишься от ненависти?
– Хоть бы от погромов откупиться… от смерти. Пусть ненавидят, презирают, только дадут жить.
– А зачем жить, когда вокруг ненависть и презренье?
– Зачем? Чтобы до лучших времен дожить.
– Времена не меняются… Во всяком случае для евреев. А ты что все время чешешься?
– Блохи, – соврал Ешуа.
– А не страх ли тебя кусает? – просто спросил человек в ермолке.
– Страх? А кого, скажи на милость, мне бояться? Тебя?
– Хотя бы, – просто сказал бродяга.
– А чего тебя бояться? Ведь ты такой же еврей, как я…
Ешуа перестал чесать спину и замолк. С обеих сторон Вороньего проселка к фуре подступал лес. Деревья походили на толпу чернобородых вдовцов. Они не двигались, и от их неподвижной густой черноты веяло вечным покоем, небытием и не то благословением, не то проклятьем. И этот странный еврей, примостившийся у Ешуа за спиной, тоже напоминал дерево – черное и поминальное. Пока мы живы, все мы поминальные деревья, вспомнил Ешуа изречение рабби Ури. Все. К кому раньше, к кому позже приходит великий лесоруб, и конец. От него ни ружьем, ни молитвой, ни червонцами не спасешься.
– Почему у тебя такая странная ермолка? – спросил корчмарь и первый раз обернулся.
– Странная? Ермолка как ермолка, – равнодушно объяснил попутчик.
– А булавка?
– Все, что от матери осталось.
– Давно померла?
– Давно. Пьяные убили. Мать этой булавкой тряпицу с деньгами к сорочке пристегивала. Один серебряный рубль и один бумажный… На этой булавке кровь до сих пор не высохла. И не высохнет. Материнская кровь никогда не сохнет. Никогда.
– В кармане надежнее, – сказал растроганный Ешуа.
– Надежнее так надежнее. Но кто же в кармане памятник носит?
Этот бродяга, подумал Ешуа, не простак. Ссориться с ним нечего. Прирученный волк верной собакой служит.
Почуяв близость дома, лошади трусили бойчей, и сумерки омывали их бока, стянутые выпирающими обручами ребер, ласковой, ниспосланной Богом прохладой. Недаром же Господь создал лошадь
