сворачивалась в трубочку, сколько женщина не пыталась придать ей первоначальный вид.
– Вы читаете наших великих русских поэтов? – вдруг спросила она.
– Кого именно? – с робкой улыбкой попытался уточнить Леонид.
– Классиков! Пушкина, Некрасова, – Громовая нервно раздула ноздри, – Шекспира, наконец!
– Шекспир – англичанин, – мягко заметил Миров.
– Все равно классик! – махнула женщина тетрадкой-трубочкой, будто хотела сказать: все одно пропащий!
– Читаю, – Миров почуял какой-то подвох.
– А по вашим стихам незаметно. Кое-где нет рифмы, не соблюден размер. Каждое второе произведение не обладает логической завершенностью, а в иных и вовсе нет смысла. Не говоря уже о том, что все ваше творчество вторично, то есть идет не от лично пережитого, а от прочитанного.
– В каком же это стихотворении нет смысла? – обиделся Леонид.
– Ну, вот, хотя бы в этом, – Громовая развернула тетрадь, которая тут же приобрела вид морского бинокля. – Что это за ерунда, простите. «Не жаждал я жала из жалости даже, дожил бы и в дождь без одежд да без жил». Я лично ни одного русского слова тут не нашла. Ну, кто так пишет?
– Вы не будете печатать? – мрачно спросил Леонид.
– Если бы даже в данный момент я не передала литконсультации другому сотруднику, важно надула щеки Громовая, – я бы все равно не осмелилась взять на себя ответственность за публикацию подобного словоблудия! И у вас еще хватает совести спрашивать! Мне же первой оторвут голову, если я в серьезную общественно-политическую газету вставлю ваши стихотворные опыты! Нет, нет, заберите. Если есть что-то другое, так и быть, приносите.
Леонид взял свою обветшавшую тетрадь, с минуту помолчал и, не прощаясь, вышел.
На улице он развернул свой свиток: практически каждая строчка в рукописи была подчеркнута красным, снизу под каждым стихотворением стояла оценка. Большинство его любимых вещей снисходительная Тамара Борисовна оценила на три балла, остальные не потянули и на «удовлетворительно». Сунув ветхую трубочку в карман плаща, Леонид остановился и подумал, стоит ли идти к Ирине Зайцевой. Он рисковал получить вторую версию только что полученной отповеди. Все же решив, что оставлять на произвол прямых извилин собственные сочинения не стоит, хмурый и ссутулившийся не столько от холода, сколько от несправедливости, Миров отправился в «Вечерний курьер».
На крыльце городской газеты суетились два рабочих в отечественных джинсовых куртках, прибивая на стену левее двери обновленную вывеску. Старая, с трещиной на стекле, уныло прислонилась к щербатой стене. Изменений в тексте вывески не было, но появилось изображение Меркурия, несущего в руках свежий номер газеты. Понятно, что это был каприз господина оформителя, не потрудившегося поискать иной образ «Вечернего курьера», но редколлегия газеты разом была причислена
