Кончать этот базар!
– Ой, каты, что же вы сделали! – услышал Володя справа от себя. – Кого вы убили, каты проклятущие!
Он обернулся: женщина в зеленом блескучем платье, держа кудрявого ребенка на руках, стояла у дверной притолоки. Она что-то говорила, из глаз ее текли слезы, но в это время Бабийчук пихнул самого молодого полицая автоматом и велел:
– Битте!
Полицай с изумлением ответил:
– Мы же русские, обалдели вы все?
И тут случилось новое ужасное несчастье: пересмешник и весельчак Ванька Телегин, побелев, выстрелил в лицо этому полицаю. Странно сипя, словно прохудившийся резиновый баллон, полицай постоял немного, потом стал валиться на своего соседа – молоденького, с хохолком на затылке, рыжего, в очках.
– Это что же такое? – взбешенно осведомился Устименко. – Что ты делаешь, Телегин?
– А за русского! – ответил Телегин. – Не смеет он, товарищ военврач…
– Послушайте, товарищи! – крикнул тот, кто был в очках. – Вы должны меня немедленно выслушать, товарищи!
– Тоже пуля занадобилась? – оскалясь, спросил Телегин. – Товарищи мы тебе, изменник Родины? Выходи!
Их повели мимо Володи. И Мальчикова в его праздничной толстовке тоже повели, а за ним бежала женщина в ярко-зеленом шуршащем платье, бежала и отталкивала от него пепельно-серого Цедуньку, который, как и все другие, как и они сами, понимал, куда ведут изменников и что с ними сделают в ближайшие минуты. И Володя тоже понимал неотвратимость того, что должно свершиться, и в то же время чувствовал всем своим сердцем, что это не может, не должно свершиться, во всяком случае, не совершится, пока жив он – Устименко.
Наконец их вывели всех из комнаты, где лежали двое мертвых, и замешкались, не зная, как выполнить дальнейшее. Валил мокрый, косой снег, и, жалко трясясь всем телом, стоял дядька Папир. К нему кинулась женщина, держа ребенка на руках, и ей Володя сказал, не зная сам, что говорит:
– Вам тут нельзя! Слышите? Вы ребенка простудите! Тут же холодно…
Свет из окна освещал ее исступленные глаза, и Володя, словно во сне, услышал, как кричит она Папиру:
– Да скажи же им, объясни, они не знают! Скажи про Степана Савельича, скажи, дядя Роман!
– Так они ж не слушают! – ломким голосом произнес дядя Роман. – Разве ж они слушают? Они же вовсе и не красные, разве красные могут так сделать?
– Минуту! – негромко сказал Володя Цветкову и, сведя его с крыльца, быстро спросил: – Вы слышали?
– А вы крови испугались! – так же быстро осведомился Цветков. – Ужасов войны? Изменников пожалели?
– Я никого не жалею, – приходя в бешенство и совершенно теряя власть над собой, прошипел Устименко. – Я и вас не пожалею, если вы посмеете дискредитировать самою идею партизанской войны. Не пожалею, потому что это бонапартистские штуки – даже не опросив, ничего толком не узнав, вслепую…
И, понимая, что Цветкова в его нынешней
