уровне. Досталось неожиданно и доценту Холодилину, которому, как выяснилось, дядя Роман, Папир, тоже пытался что-то растолковать, но доцент от Папира отругался. Попало и Романюку, как опытному вояке. В заключение Иван Телегин сказал:
– Товарищи дорогие, помогите! Ну, вернусь до жинки, Маша, моя дочечка, подрастет, спросит дитячьим голосом: «Папуля, а как ты воевал с погаными фрицами?» Что ж я отвечу, товарищи дорогие? Нашего комсомольца Толю Кривцова убил? А?
– А ты не журыся, Ивочка, – сказал Бабийчук. – Ты навряд ли, голубочек, до того дня и сам доживешь. Война, она, брат, дли-инная…
Люди невесело засмеялись, разошлись. Цветков, жалуясь на то, что здорово холодно, притулился в своем углу и, закрыв глаза, сказал:
– В общем, шуточки войны.
И добавил:
– А насчет дочки Маши – это он ничего! В основном же, если вдуматься, то такие истории оглашать не следует. Ничего в них воспитательного нет. И лучше пусть их все Маши всего мира не знают!
– Нет, пусть знают! – насупившись, ответил Устименко. – Пусть даже очень знают.
– Для чего это?
– Для того, чтобы таким, как вы, неповадно было людей убивать.
– Ну а если бы это действительно изменники были?
– Значит, вы от своей точки зрения не отступили?
– Я повторяю вопрос, Устименко: если бы они действительно были изменниками?
– Тогда бы их следовало судить и стрелять.
– Но сейчас ведь война!
– Существуют военно-полевые суды, насколько я слышал.
Усмехнувшись, Цветков закрыл глаза и как будто задремал, а Володя отошел от него к мелиоратору Терентьеву, который, уютно устроившись в опилках, объяснял бойцам, почему у него лично, несмотря на все «переживания», хорошее настроение.
– Оно так, оно разумеется, нехорошо вышло, – сыпал Терентьев, – нехорошо, даже ужасно. Ванька Телегин вон как переживает, – он кивнул на притулившегося у гнилой стенки Ивана, – но уроки извлекли. Правильно командир себя критиковал, правильно доложил нам всем, что пьяненький этот дядька, дядя Роман, Папир, хотел с нами поделиться своими соображениями, но мы не допустили…
– Я не допустил! – крикнул зло Цветков. – Я!
– Не допустили, – потише повторил Терентьев. – Это, конечно, тяжелый урок. И помню я, еще по молодости читал где-то, что партизанская война – это великое дело, а «партизанщина» – плохо! Вот тут мы и проявили партизанщину. А теперь доложу я вам, товарищи, почему у меня лично все-таки настроение хорошее: потому что лично я убедился – здесь, в глубоком тылу, на Унчанке, живы наши дружки, действуют, живет подполье, трудно, а все ж оно есть. И под оккупантами, а все ж – наша земля. В дальнейшем же, конечно, надо согласовывать…
– Правильно, Александр Васильевич, – издали, довольно спокойно, но не без иронии в голосе заметил Цветков, – верно все говоришь, только согласовывать нам на марше бывает все ж довольно затруднительно. В условиях болот да еще нашей в этом
