станции вдоль железных веток-дорог, а этот безумец всё ещё на скале, даже продолжает карабкаться по каменной стене.
– Шшшшу – шшшуууттииишшшь со мной! – шипел, негодуя, Эол. – Вврррёёёшшшьь, не ууййддёёшшшь!
Пролетая над старой каменной птицей, навечно застывшей, Эол присел отдохнуть.
– Здравствуй, старая трясогузка. Все караулишь свой древний развалившийся пень!? Молчишь? Ну-ну. Рассказать, как я нынче лихо над краем этим пронёсся?
– Плохи твои шутки, Эол.
– Что ты понимаешь! Торчишь тут истукан истуканом. Знаешь, что я могу сделать с тобой!? Погоди, братья мои растерзают мальчишку у троса и разнесут тебя в пух и прах!
– Эол, мои крылья навеки приросли к исполину вождю. О, если бы чудо! Я взмыла бы в небо и каменной грудью расшвыряла бы братьев твоих. И смельчаку бы наверх дорогу открыла.
– Как смеешь, глухая тетеря, перечить Эолу! Богу ветров!
– Не гневайся. Да, ты бессмертен, покуда Гея бежит в просторах Мироздания. Пощади храбреца. О том я молю.
– Ох-ха-ха! Безумству храбрых поём мы песню? Йии-аах-ха-ха! Он повинен уж в том, что встал на моём пути.
– Не будь жесток. Прошу милости. Тот парнишка влюблен. Я это знаю, он был тут, на самой вершине Райской.
– Влюблен? Уж, не в тебя ли, каменная карга!?
– Как ты невежлив. Гордыню смири. Любовь свята всегда. Опомнись, иначе я буду взывать к заступнице – Великой Матушке Мира.
– Но-но, пугать вздумала. А кто она, избранница мальчишки?
– Это юная фея из той вон избушки, дева добрая, дева славная.
– Ффффеееяя! – громко сказано. – Фея… Из домика вон того? Как же, помню её. Я играл с нею в прятки летом прошедшим, и трепал её вороные локоны. Это так. Но достоин ли юноша гладить волосы нашей феи?
– Он влюблён. Заклинаю тебя, пощади. Уходи. Я молюсь уже Матушке Мира.
Смолк Эол. Ветер стих. Вот скользнул он по кручам и унёсся в неведомую даль.
Стражин лежал на холодном камне. Темно. Беззаботно мерцали звезды. Холод обручем сковал тело. Стянув зубами рукавицы, скалолаз помрачнел: пальцы не слушались, они едва-едва ощущали горячее дыхание распалённого рта. Зубами парень вцепился в ладони, кусал их, что было сил, немилосердно, до крови. Когда пальцы стали подвижны, отстегнул фляжку, с усилием отвинтил колпачок и приложил горлышко к губам, булькнулось содержимое внутрь. Жидкость обожгла горло, желудок. В голове приятно зашумело. По-стариковски кряхтя и постанывая, Виссарион освободил плечи от рюкзака, развязал на нём шнур. На его счастье, термос уцелел, а кофе так кстати. Стражин приободрился, повеселел. Жить можно. Вытащил стопку газет, смял их, засунув в углубление меж камней, поджёг. Газеты занялись дружно, струйки огня свились в один клубок, так тепло ладошкам. Зачарован пламенем, будто первобытный, сидел спасённый человек на мрачной скале. Отодвинулась
