с тем кончено, а вот представить себе, как бы Варвара говорила с ним о деле, имело смысл. Ведь не с Евгением же Родионовичем толковать, не с Верой советоваться…
– Нет, не справлюсь я, – решил он. – Не совладать! Вдруг решат строить один корпус, а я думаю…
– Ничего ты еще об этом не думаешь, – ответил он себе вместо Варвары. – Совершенно ничего не думаешь. А может, и вправду нынче один корпус лучше дюжины. Ведь техника-то как рванет в ближайшие годы. Если строить сегодня, надо, чтобы годилось не завтра, а послезавтра – вот как…
И вдруг вмешалась старуха Оганян:
– После войны нам будет трудно, – услышал он ее характерный голос – вечно она вмешивалась, когда ему было худо, вне зависимости от того, присутствовала при сем или отсутствовала, вечно делала ему выговоры и замечания. – Будет трудно, Володечка. Медсанбат – не масштаб для будущего, уйти в скалы – не выход из положения…
А Зинаида Михайловна Бакунина согласно закивала седой головой:
– Ашхен права, Володечка, абсолютно права!
– Я вас не признаю! – сказал он им всем троим. – Дайте мне собраться с мыслями. Я утверждаю…
Баба-Яга вновь его перебила:
– Вы утверждаете одно, а собираетесь делать другое, – сказала она высокомерным басом. – Вы, допуская, соглашаетесь и становитесь соучастником. Хотите хорошую больницу?
– Я врач, а не строитель!
– А Эрисман и Мудров? – спросила Оганян. – А Пирогов и Боткин? – осведомилась Бакунина.
– А Захарьин, Остроумов, Филатов, Снегирев, Корсаков, Склифосовский? – голосом Варвары спросил он сам у себя.
– Может быть, вы оставите меня в покое? – хотелось ему задать вопрос.
Старухи-то оставили, но Варвара не уходила.
– Ты должен! – сказала или, наверное, сказала бы она.
– Что должен? – заорал бы он. И она приложила бы свои маленькие ладони, маленькие, широкие и всегда теплые, к щекам, как делала это, когда боялась его грубостей и когда терялась в разговоре с ним.
– Чувствуют в театре! – сказал бы он. – Здесь не ваши штуки. Здесь – дело.
Но так как она никогда его всерьез не боялась, то он бы услышал смешливое:
– Вот именно!
И долго бы большими шагами ходил взад-вперед, самовлюбленно предполагая, что думает сам, в то время как все уже было бы предопределено ее странно справедливым, хоть вовсе и не могучим умом. Он огляделся. Страшновато ему стало.
Дождь все стучал где-то по разодранной кровле, сквозняки шуршали, деловито ворковали голуби, а Устименко, сжав челюсти, напрягшись, чтобы не солгать самому себе и не убежать от себя, страшась и сердясь, ответил себе:
– Ну да, хорошо, конечно, из-за нее вернулся сюда, из-за нее, а из-за чего бы еще? Но только это все кончено, этому не быть никогда, детей не бросают из-за родительских штук, а я вам не Гамсун!
Почему –
