взял ведро и принес воды. Жервеза заплатила; горячая вода стоила су за ведро. Она опрокинула его в лохань и в последний раз намылила белье, согнувшись среди испарений, обвивавших сероватыми струйками ее белокурые волосы.
– Подбавьте-ка соды, у меня осталось, – любезно предложила дворничиха. И высыпала в лоханку Жервезы остатки соды из пакетика, который принесла с собою. Она предложила и хлорной воды, но молодая женщина отказалась, говоря, что хлор хорош только против жирных и винных пятен.
– Он, кажется, немножко юбочник, – сказала г-жа Бош, возвращаясь к Лантье и не называя его по имени.
Жервеза, согнувшись в три погибели и засунув руки в белье, только покатала головой.
– Да, да, – продолжала ее собеседница, – я кое-что заметила…
Но, увидев, что Жервеза разом выпрямилась и уставилась на нее, она воскликнула:
– О, нет, я ничего не знаю! Он не прочь посмеяться, вот и все… Эти две девушки, Адель и Виржини – вы их знаете – он иногда шутит с ними, вот и все; я уверена, что больше ничего нет.
Молодая женщина, стоя перед нею, с потным лицом, с мокрыми руками, смотрела на нее по-прежнему пристальным, упорным взглядом. Дворничиха рассердилась, ударила кулаком в грудь, давала честное слово. Она кричала:
– Говорят вам, я ничего не знаю!
Потом, успокоившись, прибавила сладеньким голосом, каким говорят с людьми, от которых нужно утаить истину:
– По-моему, у него честные глаза… Он на вас женится, душечка, вот увидите.
Жервеза отерла лоб мокрой рукой. Потом она вытащила из лохани другую штуку белья, снова покачав головой. С минуту обе хранили молчание. В прачечной стихло. Пробило одиннадцать. Половина прачек, присев на лоханки, поставив в ногах откупоренные бутылочки с вином, завтракали сосисками с хлебом. Только хозяйки, явившиеся с небольшими узлами белья, торопились, оканчивая стирку. Кое-где еще слышались удары вальков среди смеха и говора, перемежавшегося чавканьем челюстей; между тем паровик работал по-прежнему и без отдыха и покоя, и, казалось, повышал голос – хриплый, визгливый, наполнявший огромную постройку. Но ни одна женщина не слышала его; это было как бы дыхание самой прачечной – жаркое дыхание, заволакивавшее бревна потолка волновавшимися облаками пара. Жара становилась невыносимой; солнечные лучи проникали слева в высокие окна, расцвечивая клубившиеся пары нежными серовато-розовыми и серовато-голубыми переливавшимися оттенками. Послышались жалобы на духоту; тогда Шарль принялся спускать шторы из грубого холста, переходя от окна к окну; потом он перешел на правую, теневую сторону и открыл форточки. Его приветствовали криками и хлопаньем в ладоши; стояло шумное веселье. Вскоре затихли последние вальки. Прачки, с набитыми ртами, разговаривали мимикой, жестикулируя ножами, зажатыми в кулаке. Тишина наступила такая, что слышно было, как скребла по полу лопаточка кочегара, который подгребал уголья, бросая их в топку паровика.
Между тем Жервеза вымыла цветное белье в горячей воде,
