иноверцев, точивших зуб на богатства земли русской.
Испив еще по одной, Емеля бросился к шкуре Змия, стараясь примерить его на стену. Илья и Добрыня хихикали в кулак, видя, как хозяин борется с пустой шкурой, которая весом своим могла завалить Емелю на пол.
– Ты его Емелька за ноздри его бери, за ноздри, – смеясь, сказал Добрыня, желая подзадорить товарища.
Емеля, схватив шкуру, старался перекинуть её через плечо, чтобы поближе подтащить к стене. Даже мать Емели присела у печи на лавку, и засмеялась, увидев, как Емелька борется с сушеной шкуркой.
– Кашу надо было есть с сызмальства, а не семечки лузгать на печи. Уж больно ты, сынок, хлипок, ну прям как ивовая веточка, – говорила мать глядя на Емелю.
– Ты мне, мать, под руку не говори. Не видишь, шкура – то здоровая! Она же раз в пять больше, чем у нашего слободского быка. Рептилий этот за раз корову съедал.
Илья Муромец встал из – за стола. Он подошел к Емеле, который к тому времени уже умудрился запутаться в змеиной шкуре. Схватив её за одну из трех голов, он легко вытряхнул хозяина на пол.
– Отойди, заморыш! Это работа для настоящих мужиков. Поди, лучше принеси гвоздей.
Емеля, вытерев рукавом пот, выскочил в сени. Там на полке лежали кованые кузнецом Данилой граненые гвозди. Пошарив по сусекам в поисках молотка, он плюнул от отчаяния и вернулся в хату.
– Маманя, где молоток, холера ясная? – спросил он, стараясь сорвать злобу на матери.
– Голос на матку не повышай, огузок! Давай гвозди, – сказал Добрыня густым басом. – Без молотка обойдемся!
Емеля послушно протянул ему гвозди, а сам стал наблюдать за богатырями со стороны, впитывая в себя жизненный опыт всеми клетками мозга. Муромец, легонько схватив за голову сушеного Горыныча, воткнул гвоздь в его ухо и слегка пристукнул ладошкой по круглой шляпке. Гвоздь ушел в стену, будто она была не из зрелого елового теса, а из рыхлого снега. Взяв вторую и третью головы, он также свободно прибил их к стене, создав треглавую композицию.
– Во, как надо! Настоящее экибано! Сейчас еще хвост прибью, и крылья растопырю, – сказал Илья и, растянув шкуру, вбил ладонью гвоздь, как раз в самый кончик хвоста. – Марфа, дай – ка лучину. Хочу на Емелькину добычу взглянуть, да глаз порадовать таким царским трофеем.
Мать подала горящую свечу Добрыне.
– Ладно, висит, как живой! – сказал Илья, любуясь на свою работу. – Что стоишь, олух? Наливай медовуху, а то у меня уже в горле пересохло!
– Сейчас, сейчас, я все сделаю как надо, – ответил Емеля и вновь забулькал брагой, которая бархатно журча, влилась в глиняные кружки, поднимая пышную медовую пенку.
После третьей кружки богатыри слегка набрались. Сев на лавку за дубовый стол, они услышали скрипку Лафани, и завыли, словно волки в студеную зиму.
– Эй ты, Емеля! Бери – ка гусли! Жахни по струнам, так чтобы душа развернулась до самого батюшки Урала.
