«и говорить с богами», но вовремя вспомнил, что уже христианин, а значит, находится под покровительством ещё более могущественного бога, нежели старые божества норманнов. – Например, я думаю о том, что ты мог бы стать боярином и начальником Тайной стражи Киева, – вполголоса обронил Скальд, чтобы не услышал охоронец у входа.
– Я? А как? Ты уговоришь Дира? – удивился верный соратник, тоже понижая голос.
– Можно вообще никого не уговаривать, если князя вдруг не станет, – ещё тише, почти одними губами, ответил Скальд.
Норманнские боги остались в прошлом, как и маленький траллс, и даже Ас-Скальд. «Теперь, как учат греческие священники, я призван самим Христом обратить в его веру подвластных мне славян и создать державу, которая не позволит Римской церкви, а вкупе с ней и бывшим собратьям – свеям, данам с норвегами, франкам и прочим западным народам, искажающим великое учение Христа, как пояснил византийский патриарх, продвинуться на Восток и Север. Моё оружие теперь – новая истинная вера, которой будет принадлежать весь мир! И это мне подходит; как говорят славяне, „по плечу и кафтан“. Олаф, Лодинбьёрн – теперь они кажутся такими мелкими и никчёмными, и их давно нет. А я есть!» Несколько погрузневший за прошедшие годы, но вовсе не утративший живости мысли, бывший Ас-Скальд, а ныне Аскольд, великий князь Киевский, с удовольствием выпил ковш морсу, принесённый спальником, и велел ему одевать себя.
Во всём стараясь походить на обожаемую им теперь Византию, Аскольд завёл у себя спальников, постельничих, виночерпиев, даже пару евнухов! Повелел украсить гридницу богатыми коврами, вазами, золотой и серебряной посудой и дорогими заморскими клинками, обильно отделанными каменьями, слоновой костью и перламутром. Собственное одеяние и парадное вооружение его тоже блистало роскошью, лишь только потайной нож, по привычке носимый под одеждой, остался прежний. Его всё равно никто не видит, а надёжность и удобство лишённого всякого украшательства клинка было подтверждено не однажды в схватках. Скальд не расставался с ним, как с частицей самого себя прежнего, а может, и не только прежнего. В редкие мгновения одиночества, сжимая рукоять старого ножа, он остро ощущал некую связь между собственной жизнью и этим клинком, мистическую и неясную, но прочную до дрожи и холодка между лопаток.
Пока проворные спальники облачали князя в парчовую одежду, отделанную мехом горностаев, Аскольд продолжал находиться под впечатлением воспоминаний, так неожиданно нахлынувших на него средь грозовой ночи. «Может, послать кого из верных людей в свой родной вики, чтобы привезли сюда отца и мать, пусть бы они порадовались за сына и хоть остаток дней прожили в настоящем тереме, а не в своей жалкой полуземлянке для скота, – мелькнуло было в мыслях. – Хотя вряд ли они живы. Да и братья прознают, не хватало мне здесь ещё родственников и соперников…»
– Княже, к тебе княгиня пожаловала и митрополит греческий для свершения утреннего восславления…
– Зиги, сколько раз тебе говорить,
