во рту сразу набежали слюни, я с аппетитом сглотнула, ощутила, как заколотилось сердце, но уже не тревожно, нет… черт! мне было приятно, я чувствовала, как страх внутри меня быстро отступает под натиском ликующих зла и ненависти, почувствовавших слабость врага, его близкую смерть… «Пусть я умру, пусть… но да! Да! Я увижу, как он сдохнет, я увижу это! И пусть другие останутся, но Пашенька! Пашенька! Пашенька…»
Я посмотрела на Мясника, я видела в его глазах самодовольную гордость от моей реакции, а мне… мне стало так сладко, так легко на душе… «Да! Как же ты, чувак, сделал мне сейчас хорошо!!!» – пронеслось в моей голове.
Пашенька начал что-то мычать, пытаться кричать, метаться на столе, но особо у него не получалось: его рот плотно заклеен, а тело крепко зафиксировано и растянуто… как когда-то, абсолютно без жалости, ими мое на полу…
Мясник отпустил голову Пашеньки и взял скальпель, Пашенька заметил это и заметался на столе еще сильнее, на его лице выступил пот и ужас. Это было сладко… я аж невольно дернула ногами, захотелось бегать по этой комнате и кричать: «Да! Да! Да!!! Рви его, рви его на куски, рви так, чтобы… чтобы этот ужас не отпускал его, чтобы куски его тела… куски повсюду!» Я ликовала – внутри меня быстрой волной, сметая все на своем пути, прокатился лихорадочный приступ радости – я ощутила такую сильную, такую сочную, такую сладкую вспышку триумфа… И я засмеялась, негромко, несильно… но так, как не смеялась много-много лет – я смеялась, потому что мне было хорошо… мне было по-настоящему хорошо: ни весело, ни смешно, ни иронично, нет – в тот момент я была счастлива… Я смеялась – и как же это было хорошо!
Пашенька уже сам приподнял голову и ошарашенно глянул на меня, я перестала смеяться, но сдержать победную улыбку у меня не хватило сил… да и не хотела я ее сдерживать…
Мясник полоснул Пашеньку по груди – порез, капли крови, мычания Пашеньки… «Но нет, он должен кричать! Умолять о пощаде, умолять пожалеть его, умолять не делать этого, как когда-то просила я, пусть узнает, какого это просить о пощаде и получать боль! Боль! Боль…» – я инстинктивно дернула правой рукой от желания снять этот только мешающий скотч на рту Пашеньки. И тут… рука Мясника легко сорвала тот скотч – он словно понял меня, и на Пашеньке новый порез, уже глубже, много глубже – и его крик, и тонкая струйка его крови, и гримаса ужаса на его лице…
И тут начался настоящий праздник моей души – Мясник мучил Пашеньку довольно изощренно, но так, чтобы тот не терял сознание, я всегда боялась боли, и сама я бы так не смогла, хотя только такой и представляла смерть Пашеньки – долгой, болезненной и мучительной… И Мясник, как мне показалось, заметив, что мне все это очень нравится, играл на меня как на публику, он словно «смаковал» Пашеньку, каждый крик которого, словно освобождал, словно возрождал меня, словно вынимал скованность из моей души – я так долго об этом мечтала… Восторгу моему
