моя!
Он склонился над спящей Анжеликой и, не в силах противиться, коснулся губами ее полураскрытых губ.
Ему не хотелось смущать ее сон, но нетерпение увидеть, как она откроет глаза, как узнает его, уловить радостный блеск в ее взгляде, пересилило щепетильность.
«Интересно, что она мне скажет? Какое будет первое слово?»
Анжелика пошевелилась и прошептала:
– Спи! Спи, любовь моя.
Однако тут же открыла глаза, и при виде склонившегося над ней Жоффрея ее изумрудные глаза, все еще затуманенные сном, засветились от счастья.
– Ты улыбалась во сне. Что тебе снилось?
– Я была на пляже, ты нес меня на руках.
– На каком таком пляже? – с усмешкой спросил он. – Пляжей вон сколько…
Она рассмеялась, обвила его руками за шею и гладкой, теплой щекой прижалась к его щеке.
– Я задаю себе вопрос…
– Какой?
– На каком из пляжей ты была самой красивой, самой трогательной и самой ослепительной? Сам не знаю… Я тебя видел везде: и на ветру, и на солнце, и в шторм, и в Ла-Рошели, и еще в тот раз, когда ты бежала мне навстречу… Не могу решить… На каком из этих пляжей ты была красивее?
– Какая разница? Когда я бежала к тебе, мне до этого не было дела.
Она не просто бежала – летела… Земли под ногами не чуяла, охваченная безумным желанием добежать и прижаться к нему изо всех сил… даже если он ее оттолкнет.
Но он ее не оттолкнул. Он раскинул руки ей навстречу и крепко обнял.
А миг в Тидмагуче, в дыму и грохоте сражения, остался в них обоих как свет, изменивший ход событий к лучшему. Это было чудо, дар Небес, благословение за стойкость. Они не оступились, не дали себя загнать в западню. Нельзя было допустить, злые духи прознали об этом. Взглядом, жестами они передали друг другу это новое, несказанное чувство.
Она угадала в нем доброту – доброту простую и свободную, настоящую и действенную, без малейшей слабости. Единственной его слабостью была чрезмерная любовь к ней. И он ей об этом сказал. Она упрекала себя за то, что дала себя запугать в первый год после долгой разлуки, когда они заново налаживали отношения. Она робела перед его величавой манерой держаться, перед его язвительностью и силой, перед привычкой командовать и верой в свое предназначение, которую ничто не могло поколебать.
Он был не из тех, кто так просто позволит себя разгадать. Если он и хотел, чтобы его поняли, то ему было не важно, если его все-таки не поймут.
Сила его отчасти заключалась в том, что мало кто и мало что могло заставить его страдать.
Этот странный человек вполне мог возбуждать ненависть только тем, что был ни на кого не похож. У него на глазах рушились его творения, его дворцы, пропадало все имущество, но этим невозможно было его задеть, поскольку все свои радости и печали он черпал в другом, более таинственном источнике.
– О чем ты задумалась?
– О
