наконец, впорхнула невысокая девчонка в строгом бежевом костюме, по виду совершеннейшая школьница. На чистом прихмуренном личике гранатовая полоска губ и челочка, краем бегущая на распаленные зеленые большущие глаза.
– Натали! Натали! – гремел ресторан. Киоскер ревниво и гордо оглядывался.
Стремительной дробью рванул ударник, запрыгали клавиши синтезатора и бешеным вихрем закружила по залу исступленная мелодия! На мгновенно взятой рискованной высокой ноте понесся вскачь головокружительный голосок:
А на последнюю, да на пятерочку,
Куплю я тройку лошадей!
И дам я кучеру на водку,
Эх, погоняй, брат, поскорей!
Сколько удали, сколько безоглядной решимости было в этих словах, сколько свободы! Дикий пляс эпидемией разразился в «Универсале»…
Ах, где ж вы, кони вороныя?
Ах, унесите вы меня.
Туда, где девки молодые,
И ночи – полные огня.
Крикнула гитара, замерла гармонь. Взлетели Наташины руки в отчаянии…
Чего-то нет!
(бом-бом-бом-бом – рассыпался трелью ударник)
Чего-то жаль! (бом-бом-бом-бом)
Куда-то тройка мчится вдаль.
Я вам скажу оди-и-ин секрет:
Кого люблю, того здесь нет!
Опять и опять, по нервам, по сердцу, по голове била эта разлихая песня, забытая и тысячу раз новая. Подкашивались ноги, визжали в безумных взорах карусели лиц, а девчоночка с белыми от напряжения кулачками разрешала тебе абсолютно все!
Разбросал последние звуки синтезатор. Стоп. А-а-нтракт!
Рассекая людской прибой у эстрады, Киоскер двинул в бок ошалевшего грузина, мечущегося с красными бумажками у Наташиных ног, подхватил ее, невесомую, на руки, и, припадая на хромую ногу, бросился с драгоценной ношей к своему столику…
Затем пили. Много. Пили под Омара Хаяма, которого дружно и взахлеб цитировали:
Дай мне чашу вина! Ибо мир этот сказка,
Ибо жизнь – словно ветер, а мы – словно пух.
Эх, пух! Эх, ветер!
Наташины зрачки остановились, расширились. Нарасхват шла она по рукам в медленных танцах. Каждый раз новые губы прикасались к ее шее и горячие слова щекотали уши. Каждый раз всего, о чем мечталось на ветхом диванчике, дарили ей в избытке – любовь, покорность, страсть и нежность…
Этим вечером компаньоны закрылись в подвальной резиденции. На сером неоштукатуренном потолке сияла мощная лампа, обнажая из тьмы неумело сколоченные лавки, кресла без ножек, низкий полированный столик, телевизор в углу и заплеванный, в окурках, цементный пол…
Настроение было, конечно, заниженным… Федор I, трогая ушибленную губу, разливал «ягодное», по стаканам. Паша, все еще, вытаращивая глаза, летел в траншею… Только Славик, Пашкин братишка младший, едва не ликовал! Еще бы, сидеть в кругу взрослых в самой штаб-квартире! А Славик
