овес стоял еще желто-зеленый, тогда как пшеница уже налилась золотом и созрела.
– Старик в лачуге, аист наверху, да я вот тут, у пруда, – говорила старая ива, – мы – одна семья. Я здесь дольше всех и появилась прежде остальных; а старика я помню, когда он был еще маленьким светловолосым мальчиком. В этой самой лачуге он родился и вырос; по моей спине он карабкался, баламутил пруд своими босыми ногами, – ни на неделю этот мальчишка не пропадал у меня из виду. Как-то раз он воспылал любовью к девушке – жалкий оборванец! По пути на ярмарку он сидел с ней бок о бок в повозке, но так и не осмелился признаться в своих чувствах – и тем лучше, поскольку на следующий же день девица согласилась выйти за богача крестьянина, доставившего ей и скот, и прочие блага. «Она это заслужила», – услыхала я тогда от робкого паренька. Не больно он был разговорчив, а в последний год и подавно – не чета моим ветвям: уж они-то шелестят на все лады, когда ветер резвится в них. Ни мне, ни ему торопиться некуда, а дождь с непогодой, солнечные лучи да облака пусть себе проносятся над нами! Аисту тоже не сидится на месте: каждый год ему нужно улетать отсюда Бог знает куда, в чужие страны, но он нас не забывает и каждый год возвращается обратно. Правда, воробьи чирикают, мол, на самом-то деле это потому, что здесь он не испытывает недостатка в хорошей еде, да стоит ли слушать болтунов, которые ни о чем другом и говорить не могут! Аист – преданный друг! «Благодаря ему не сносят лачугу», – сказала недавно барышня из господской усадьбы, присевшая у дороги и перенесшая на бумагу меня, лачугу, и аиста, – она назвала это зарисовкой.
Я, конечно, подсмотрела, что у нее получилось. Меня изобразили любующейся своим отражением в пруду, однако на этой картинке можно лицезреть лишь мою внешность; того, что я чувствую, там, как ни старайся, не разглядишь.
«До чего ж здесь славно, сущая благодать!» – радуется старый Якоб, живущий в лачуге. Аист же считает, что места лучше этого не сыскать: и то правда – здесь наши корни, а у него тут свое гнездо.
КАРТОШКА
Бывало, – да-да, частенько бывало, и боюсь, не избежать этого и впредь! – поэты воспевали одно лишь благородное да богатое: то, что Господь наш, словно в подтверждение человеческой ничтожности, выдвинул в первый ряд. Стыдитесь, господа поэты! Мы же собираемся воспеть картошку, ибо она это заслужила, и да будет благословен тот день, когда проросла она в Европу!
– Воспеть картошку! – удивленно восклицает кто-то и тут же добавляет: – Вот умора!
Подобного не услышишь, когда речь заходит о самом первом стихотворении на свете или, скажем, сундуке с деньгами. Однако же картофель, славный, питательный картофель, является достойнейшим объектом, поскольку с честью выполняет свое предназначение. Вот мы и восславим его! И все же нам это не под силу: никто не воздаст картофелю должное
