именно, – вздохнула Ляля Петровна, – чтобы лён, глядя на её прекрасную наготу, он же мужчина – лён, восхитился и сказал: «А ну-ка, постараюсь я для этой прекрасной дамы уродиться ей под стать!»
– А ежели эта баба не хороша собой? Тогда что?
– Дура ты, Палашка. Тогда он подумает так: «Какая бедная – у неё даже рубашоночки на теле нет, пожалею её и одарю богатым урожаем».
Палаша глубоко задумалась, а потом подняла в удивлении наивные глазки под бровками-дугами и спросила:
– А мужики что об это время делали? По хозяйству глядели или как?
– Или как!.. – передразнила хозяйка горничную и захохотала. – Дура ты, Пелагея Батьковна!
И, вздохнув в полную грудь, томно проговорила.
– В кустах, поди, сидели или на деревьях.
Палаша не поняла, зачем мужики залезают на деревья. Они же не белки! И жалобно спросила:
– Это вы к чему, Ляля Петровна?
Вице-губернаторша оторвалась от пасьянса.
– А к тому, что лен пора сеять, а я тут на краю света с вами с тоски помираю.
И, глядя на растерянное лицо девушки, снова захохотала своим переливчатым смехом.
Несмотря на 38 лет, как злословил бывший любовник Багиров, она не утратила обаяния четырнадцатилетней барышни. Пятнадцать лет назад смех звенел серебристым колокольчиком, сейчас дребезжал подорвавшейся жестью, но все равно звонко и заразительно.
Жили они с Родунгеном практически врозь, хоть и в одном доме, детей не завели, Василий Осипович давно устал от жениной веселости, предпочитая уединенную рыбалку и променад на берегу бухты. Ходил по гальке и черному вулканическому песку, глядел вдаль, как капитан, списанный на берег по старости.
Отношения с Клочковым, к тому времени длившиеся больше полугода, уже докучали вице-губернаторше. Она не имела привычки подолгу сосредоточиваться на одном предмете. Да и любовь, которую дарил ей ротмистр, нельзя было назвать романтической. Сухарь, помешанный на службе. Волевой подбородок, гусарские усы кончиками вверх, глаза, направленные скорее вглубь себя, нежели вовне…
Но так получилась, что Софья Николаевна, узнав о тайне, их связывающей, объявила себя покровительницей их отношениям, так как считала Лялю Петровну по-настоящему несчастной и достойной лучшей доли, чем Родунген.
Женщин в городе наперечет, по пальцам пересчитать. И как везде в окружающей природе, за их внимание шла ожесточенная, непрекращающаяся подковерная схватка.
Конечно, имелись и такие, как Варя Колодилина или красавица-ительменка Рая на Поганом ручье, но в основном, как бы на поверхности, нравы царили строгие, распутство не приветствовалось.
– На Валдай, на Валдай, на Валдай! Поедешь с нами, Палашка? – спросила Ляля Петровна горничную перед сном.
– Знамо, поеду, барыня. Чем тут зря пропадать, лучше в поле.
– Лён сеять, – закончила за неё вице-губернаторша и, снова захохотав, укрылась с головой стеганым одеялом.
