была генеральской: хозяин вместе со своей второй женой, скрипачкой из консерватории, был в длительной командировке. Устроить себе праздник в отсутствии ревнивой мачехи, которая была их ненамного старше, решили непоседливые дети. (Их все называли Чук и Гек: оба были в светло-серых пиджаках, белых одинаковых рубашках и в тютельку похожи друг друга, включая их прилизанные, как будто в пику моде, шевелюры; один был только в красном галстуке, а его брат-двойник – в зеленом). Короче, оба были страшные милашки, бегло говорили на английском языке, показывали фотографии, где они стояли вместе в пионерском кумаче и в плавках на фоне Аю-Дага у «Артека», и были хороши во всяких прочих отношениях. Да только вот в своем стремлении объединить людей по «разным интересам», они перестарались. По комнатам слонялись взад-вперед умильно-пьяные и похотливо-льстивые, бесстыже льнувшие ко всем, по большей части незнакомые Елене парни и девицы. Самодовольный обольстительный Мишель, своей рукой безостановочно, как напоказ блуждавшей по её коленям под столом. Ей было жаль его. Ему хотелось вроде возместить свою несостоятельность, на людях отыграться. Но, словно бы не сознавая этого, он вел себя с ней так, будто бы она такая же, как те девицы, которые своей развязностью заслуживали только то, зачем их пригласили. В конце концов, ей надоело это. Напротив был голубоглазый необщительный блондин, не замечавший ничего. По первому же впечатлению – самодостаточный, беспечный фантазер. Такой, немного на уме себе, Пер Гюнт, который угодил в компанию ужасных троллей (поэму Ибсена, с расклеившимся корешком, всю испещренную чужими комментариями на полях, она как раз тогда взяла в библиотеке и читала). И робко выроненный на тарелку нож. Последовавшая вспышка ревности Мишеля, его надменный, беспардонный тон. Её прощальная, от безысходности, пощечина… Как пошло всё, скорее прочь!
Она не помнила, как одевалась: Мишель был обозлен и не пытался удержать. Хотя она едва ли думала тогда об этом, была не в состоянии ни сожалеть, ни рассуждать. Ей просто сразу же все опротивело. То оскорбление, которое он произнес, хлестнуло слух своей кабацкой непристойностью. Или он таким путем рассчитывал ее унизить, обломать? Сердце охватила жуткая апатия, такая, что поначалу это даже заслонило всю досаду на него. И было ощущение того, что все оборвалось. Только ощущение и было. А мыслей не было. Она была свободна от него и от самой себя? Как знать.
Наверное, она едва не кубарем скатилась вниз по лестнице и пулей вылетела в дверь. Под козырьком парадного был он. Она узнала по упрямому лицу того голубоглазого, который будто потерял свою Сольвейг. Она не знала его имени, забыв уж и о том, что было за столом. И сколько же он тут стоит, такой сосредоточенный, притоптывая от мороза? Уж верно, хочет поразить своей предусмотрительностью, вконец очаровать. Ну да, как представитель местной Армии спасения. А ведь она нисколько не надеялась, при всей своей фантазии, совсем не думала произвести такое светопреставление своим ножом! Она отметила:
