набежавшую слезу, он видел, как Малинин подошел и распрямил провисшие над ободом концы. Теперь они располагались строго симметрично, и в лицах женщин теплилась признательность за это.
Стояла сухая звонкая осень.
* * *
«Напой меня вином и молоком! Я принимаю это приношение!» – Следуя обычаю, сидевший у окна мужчина спустил пижаму с левого плеча и пару раз ударил по щекам себя.
Он был по-прежнему один, в потрепанных больничных шароварах и безразмерных тапочках на босу ногу. В двери был смотровой глазок, которым для острастки пользовались санитары (это уж когда им становилось невтерпеж от долгого бездействия, и между пулями гусарика на сигареты или пиво – являлась сильная охота поразмяться). Хотя в такую рань, подумалось, едва ли кто-нибудь имел желание в филейном положении стоять с той стороны. На всякий случай, все же сделав то, что полагалось, он приложил ладонь сквозь перекрестье прутьев на решетке к заиндевевшему стеклу и, обождав пока короста высадившихся за ночь льдинок не подтает, для бодрости провел рукой от темени к затылку по неподатливо колючим волосам.
Время – то, что называлось им, в цепи ассоциаций, летело тут во весь опор как чистокровный борзый аргамак, или как еще об этом говорят – стрелой из лука, поскольку все, что виделось, осуществлялось.
Снаружи рассвело. Он взял валявшийся на тумбочке листок календаря, излюбленное чтиво Голубого: их с Розовым предупредительно, в сопровождении всей челяди, перевели сюда; причину этого хотелось бы понять. «14, февраль, понедельник. Восх. 7.59 Зах. 17.30». Бумага, он заметил, была низкосортной, сероватой, с косоугольными древесными вкраплениями на просвет, по кромкам пожелтевшей, но не мятой. Такие отрывные численники нигде уж не использовались. Но Голубой был наблюдателен: должно быть где-то завалялось, – выклянчил, пообещав чего-нибудь взамен; или как обычно раздобыл. Это-то и удивляло: тот, кому все заведенные порядки нипочем, едва ли возгорит стремлением встречать по расписанию закаты и рассветы. К тому же, если полагаться на параграфы анамнеза, то экзальтированные чувства этого субъекта гелиоцентрическая кухня мало занимала. Он перевернул листок. «Как будет первое лицо от глагола стонать?» Лицо Голубого (пожалуй, что во всех возможных отношениях, чего для здравого рассудка может оказаться не вполне приемлемым и странным) было точно глиняный кувшин с водой, который целомудренные девы на картинах, одной рукой придерживая, носят на плече. Внизу был сокращенный энциклопедический словарь для цветоводов: азалия, герань, магнолия, мимоза… и нарцисс. «Род травянистых луковичных семейства амариллисовых, с бел. и желт. цв., клубни ядовиты, многие виды разводят как декоративные. С пом. селекции…»
Однажды ночью Голубой вскочил, – случалось это в пору луговинного альпийского цветения, с неукротимостью влекущего его к соитию и вызывавшему комический конфликт с самим собой, – спустив штаны, застыл перед обломком
