фалдой пуховыми платками ниже поясницы, или в полихромных целлюлозных полушалках, прищепленных булавкой на груди. Но если его кто-нибудь не пестовал, значит – презирал. Розового же, который был горазд подраться, то есть за малейшую обиду тут же воздавал немилостью, а на прекрасный пол смотрел иначе, с присущей ему долей скепсиса и пессимизма (чего по мере сил старался скрыть от вездесущих и красивых глаз сестры), это выворачивало наизнанку, плющило и заводило. При этом если посмотреть на них не так предвзято или, например, через другие стекла, то Розовый – мог делать то же, что и Голубой. Но если у последнего на бессознательном причинном уровне была своя руководящая, возможно, впитанная им с материнским молоком основа (такого слова как «мораль» он попросту не знал), то Розовый, ссылаясь на мораль, всё совершал по справедливости, или, как он говорил, – по установленным самим же им еще на воле эмпирическим законам. (Он уверял, что проявляет еще сдержанность, когда воспитывает младшего собрата-недотепу, однако слово «физиогномическим» для описания их отношений как будто много лучше подходило). Похоже, когда он наносил побои Голубому, то ожидал, что тот от оплеух изменит цвет.
Но инцидент на этом происшествии не завершился.
Вошла сестра: она была всевидяща, – как чуть чего, так тут же появлялась. Сочувственно покачивая головой, она остановилось у кровати. Ее рука нащупала в кармане бинт, который она по дороге незаметно вынула из шкафчика у старшей медсестры. Она была удручена: на расхищение казенной собственности ее стыдливую натуру повело впервые, ей было неспокойно в этом непривычном образе, но, в сущности, она нисколько не раскаивалась в совершенной краже. Бинт был стерильным, хирургическим и лимитировано-дефицитным, отнюдь непредназначенным для миротворческих задач. И все-таки она была уверена, что он ей может пригодиться.
Невелика пропажа, ясно, а всё не стоило бы с ним по отделению ходить!
Окинув его леденящим взглядом, она достала все же этот бинт. Суровой нитью разорвав обертку, сняла бумажный колпачок, вынула спрессованный рулон и начала его разматывать. Ей было неудобно навесу, поскольку Голубой размахивал руками и кривлялся. Она погладила его по тощему плечу, во время стычки с Розовым ушибленному краем тумбочки, и попросила, чтобы он прилег. Склонившись у кровати, чтобы он не ныл, она забинтовала ему весь живот, который чуть кровоточил у пуповины: один слой марли наложила и другой. Затем сама присела тут же, разве только не воркуя, ровно голубица. Она жалела Голубого не только как сестра, а наделяла это чувство еще трогательной материнской ревностью. Но дюжий Розовый, охальник и злодей, её натуре, как ежевичное суфле в броне, понятно, куда больше нравился. И Голубой сомлел, довольный, что не привязали к койке. А Розовый, прильнув к ее груди, как бы пристыжено залепетал: «Вот я пришел к тебе и принес тебе правду. Я не поступал неправедно ни с кем: я не творил зла вместо справедливости,
