этот человек – она сама. Но между нею и этой новой персоной связи так же мало, как между нею и той, кем она была до аварии. В театральном училище они то и дело примеряли на себя разные выражения лица и пробовали разные жесты, таким способом изображая и испытывая необходимые переживания. Опустишь уголки губ – и чувствуешь легкую, необъяснимую грусть; поднимешь уголки губ – и настроение тут же улучшается. Теперь, без лица, такое ей не удается. Любые чувства, будь то гнев, скорбь, успокоение – что угодно, испытать не удается. Даже чужие лица – медицинских сестер, например, или те, что в газетах, – теперь вдруг стали казаться ей искаженными или невыразительными.
Вечером отец, повесив пальто у двери, замешкался. Постоял, постоял, только потом подошел. Поглядел на нее, не произнося ни слова и крепко ухватившись за спинку кровати, затем нерешительно присел на стул рядом. Пока разговаривали, на нее не смотрел, только держал за руку. Говорил тише и неувереннее, чем во время последних своих визитов, и задержался не более чем на четверть часа.
После его ухода Джиллиан позвонила свекрови. К телефону долго никто не подходил. Наконец в трубке раздался запыхавшийся голос Маргрит. Услышав, кто на связи, она замолчала.
– Мне очень жаль… – сказала Джиллиан.
– Что ж теперь поделаешь, – ответила Маргрит.
И рассказала, как хоронили Маттиаса, как было красиво, и еще попросила Джиллиан подтвердить, что та не возражала бы против выбора музыки и ресторана, куда направились после похорон, и текста объявления о смерти, которое тут же и зачитала. И взялась перечислять всех, кто явился на похороны.
– Ладно, ладно, – перебила Джиллиан. – И так ясно, что ты все сделала правильно.
– Жаль, ты не могла там быть, – посетовала Маргрит.
– Да уж, – согласилась Джиллиан. – Как выйду из больницы, схожу на могилу.
Отношения с Маргрит были у нее куда лучше, чем с собственной матерью. Они еще немного поговорили, но вскоре Джиллиан призналась, что уже устала.
– Звони в любое время, – попрощалась Маргрит.
Джиллиан задавалась вопросом, что сказала бы Маргрит, что сказали бы родители, если б увидели фотографии. На миг испугалась, что мать могла найти снимки, когда заходила в квартиру, но тут же сообразила, что сунула конверт в свой письменный стол. Не глядя. Они – документальное свидетельство того вечера, о котором ей хотелось забыть. Но помнились и стыд, испытанный ею тогда, и собственное бегство. Одевалась, будто в трансе. Хуберт стоял у распахнутой двери. Впервые за весь вечер он по-настоящему ее рассматривал. Джиллиан схватила пленку, лежавшую на столе, и тут же ушла, причем никто из них не произнес ни слова. Побежала к станции. На платформе один-единственный мужчина. И смотрит на нее так, словно она все еще раздета, и вот тут она вдруг осознала, что попросту не вынесет поездки на электричке или на трамвае. Пошла по улице в сторону центра, сначала через какой-то промышленный район, потом через кварталы, где никогда еще не бывала. То и дело попадались ей группы костюмированных детишек, переходивших от одного дома к другому. Вели
