друг к другу, у каждого своя динамика, за каждым тянется свой исторический инверсионный след, причем обычно сомнительный: потому что привязка к принятым в Европе датам достаточно условна.
Чтобы понять Эфиопию, нужно быть не лингвистом, не историком и не антропологом, а математиком. Кто еще может понять, как взаимодействуют между собой все эти аксумские стелы, лалибельские траншеи, фрески танских монастырей и гондэрские цитадели? Никакого общего знаменателя, стилистического или идеологического, не обнаруживается. Нет никаких оснований – кроме географической близости – утверждать, что это артефакты родственных друг другу культур. Стили здесь не прогрессируют, метаморфозы – необъяснимы, проследить наращивание цивилизационных характеристик невозможно. Одно просто заменяется совершенно другим – и кому могло взбрести в голову заменить это именно на то? Происходит обвал (театральный, как будто пыльные декорации вдруг рушатся) представлений об исторической преемственности. Артефакты, которыми набита Эфиопия, ломают исторически ясную картину мира: сначала Египет, потом Греция, потом Рим, потом Средние века… Ну да, а теперь попробуйте интегрировать в эту знакомую стрелу времени Эфиопию. Она и с Египтом-то не координируется. Как могли египтяне не подняться по Нилу, а эфиопы – не спуститься? Чтоб из пункта «Э» никто не вышел в пункт «Е» и наоборот, при том что единственная реальная дорога на этом участке – река, соединяющая «Э» и «Е»! Однако данных о контактах Луксора с Аксумом, по сути, нет.
Чтобы проникнуть на территорию гор Симиен, надо зарегистрироваться; полистав на КПП журнал посетителей, понимаю, что я здесь первый русский за месяцы, а может, и больше: терпения не хватило пальцем по строчкам водить. А ведь еще совсем недавно Эфиопия кишела русскими. В начале XX века Абиссиния сделалась в России чем-то вроде модного поветрия, декадентской легенды. Соткался миф о «наших черных единоверцах», появились исследования об эфиопских корнях национального гения – Пушкина, вспомнили, что Ломоносов якобы получил звание академика за составленную им грамматику амхарского языка, пошли разговоры о признаках духовного родства (ортодоксия, империя, мессианские амбиции, комплекс избранничества, претензии на Небесный Иерусалим); признаки находили в чем угодно, возникла даже эксцентричная теория о сходстве амхарского алфавита с глаголицей. Африканским анклавом православия заинтересовались сначала частные лица, а затем и государство. Записок о русских экспедициях в Эфиопию так много, и они так разнообразны, что можно подумать, те отправлялись туда по какому-то расписанию с пугающей регулярностью. Появились русские, один эксцентричнее другого, которые переезжали в Эфиопию и становились еще большими эфиопами, чем туземцы. Эфиопия стала восприниматься как своего рода вторая Россия, запасный выход, какая-то наша древняя союзница – и, как знать, потенциальный плацдарм в Африке. Русские собирали здесь этнографические коллекции, помогали воевать
